Заноза Его Величества (СИ) - Лабрус Елена

Он отзывается. Да куда он денется! Привлекает меня к себе, удерживая в руках лицо. Самозабвенно, неистово, яростно срывает этот поцелуй. Но, преодолевая его сопротивление, я отстраняюсь. Не хочу с тобой расставаться, пупсик, каюсь… но есть такое слово «надо».

— Вот это сладко, — усмехаюсь я.

И ухожу, зная, что он со мной всё равно не пойдёт. Присоединится позже, когда спадёт опухоль на его ширинке. Когда, может быть, допьёт, наконец свой овощной сок, вкус которого, травяной, сырой, скучный я уношу с собой, шагая по длинной аллее, в сопровождении вездесущей Фелисии.

— Ваш отец терпеть не может Его Величество, — шепчет она мне, семеня рядом. — Но он дал согласие на этот брак под давлением завещания, утверждённого Святой Церковью.

— А как он относится ко мне? — на ходу припудриваю я носик, размазываю остатки блеска по припухшим губам. Стираю румяна. Что за дурная привычка из меня Марфушеньку-Душеньку делать!

— С вами всегда было столько хлопот, — вздыхает она многозначительно.

Ладно, разберусь. Главное, сестёр не перепутать: Аста, Матильда, Кларисса. Остальное мне вкратце рассказала Марго. Что на меня отец давно махнул рукой, считая бракованной в этом стаде. Все надежды у него были на Аурелию. Её тщательно готовили к этому монархическому браку. И королю её смерть отец так и не простил. А Катька всегда была любимицей мамы, которая, по мнению отца, её и разбаловала.

В общем, миновав роскошную галерею, я вхожу в комнату для приёмов. И в этом огромном помещении с трёхъярусными арочными окнами, массивными колоннами, свисающими с потолка люстрами, не сразу вижу людей. После яркого уличного света, здесь полумрак. После моей уютной комнаты — я как в Большом театре. Причём сразу на сцене, и у меня премьера без репетиции. В этом давящим своим пространством ангаре даже массивная мебель выглядит игрушечной.

Но, подскочив со стульев, как птички с нашеста, ко мне несутся сестры. Вернее, одна несётся, остальные подходят, словно нехотя.

— Катарина! — первой меня и обнимает подбежавшая младшенькая.

— Аста, Матильда, — потискав Клариссу, прижимаю по очереди к груди остальных. — Мама! — едва могу произнести, не сфальшивив, но такая у меня роль. Просто роль, уговариваю я себя и обнимаю приятную женщину своего возраста с печатью глубокой печали на лице. — Отец! — приседаю в поклоне.

— Я же говорил, ничего с ней не сделается, — выставив вперёд затянутое во фрак пузо, едва кивнув дочери, обращается он к жене. И на его противном лице, кислом и складчатом, как чайный гриб, столько недовольства, что стойкое желание если не врезать, то точно в него плюнуть.

— Ты такая красавица, — ласково всматривается в моё лицо женщина и опасливо косится на мужа. — Это правильно, что ты всё же согласилась.

Но поговорить нам не дают.

— А представление будет? — трясёт меня за руку десятилетняя Кларисса. — С акробатами? А глотатель огня? А кукольный спектакль?

— Понятия не имею. Всё сама увидишь, — стираю я с её пухлого лица крошки. «Девчонка явно не любит пожрать», — оборачиваюсь к столу, заставленном пирожными. Вижу, гостей до нашего прихода угощали, поили чаем.

И с надеждой посмотрев на дверь в галерею, не спешит ли к нам Его Бессовестно Задержавшееся Величество продолжаю знакомство с Катькиной семьёй.

А Катьке, судя по всему, как-то не повезло с родственниками. Да и Гоге с завещанием, положа руку на сердце.

Старшенькая, пятнадцатилетняя, ладно сутулая, ладно анорексичка, это всё терпимо. Хуже всего в ней презрительно поджатые тонкие губы, как у отца, тяжёлый подбородок, загнутый клюв и высокомерное снисхождение, с которым она разглядывает сестру. Деточка, ты не попутала? Вообще-то я здесь королева. А ты пока так, очередная коза из рода Лемье. И не завидую я Гоге, если в следующей в его списке окажется она. Что-то погорячился он, когда сказал: «Отрублю тебе голову, женюсь на твоей сестре». Явно рассчитывал, что не доживёт до того момента, когда вот это пугало огородное созреет и переступит порог его спальни. Хотя угроза «изведу весь твой поганый род» сейчас звучит даже актом человеколюбия и самопожертвования.

Средненькая девочка вроде миловидная, скромная, с конопушками и чем-то похожая на портрет Аурелии, но с таким безразличием в глазах, что почему-то в голову лезут мысли про вырождение рода, инцест и прочие генетические мутации, характерные для близкородственных связей. И другие близкородственные, теперь уже мысли: а не согрешила ли мадам Лемье дважды, прежде чем произвела на свет вот этих трёх фурий, крайняя из которых отправилась доедать королевские эклеры.

— Я, конечно, и не надеюсь, что с тебя будет толк, — тем временем, глянув на часы, висящие на цепочке и снова засунув их в карман, нарисовался рядом, хрен сотрёшь, папаша Лемье. — Но хочу напомнить тебе, что ты из рода Лемье, Катарина.

«А вот и король!» — отворачиваюсь я от Катькиного предка на распахнувшиеся двери. И словно повеяло свежим ветерком в затхлом воздухе этой гостиной. Вытянулась по струнке стража, замерли склонив голову слуги, когда уверенным шагом Георг Рекс Пятый пересёк зал. И бросив на меня быстрый и тревожный взгляд, остановился поздороваться с мадам Лемье.

— Ваше Величество! — приседает она в поклоне, как верноподданная. — Георг! — тепло обнимает его, как тёща. — Девочки! — прикрикивает на дочерей: одну, нехотя сползшую со стула, вторую, рассеянно присевшую: «Кто здесь?» и третью, припавшую на ногу так, словно она не поклонилась, а споткнулась.

Но и мадам Лемье не остаётся в долгу: старшую ущипнула так, что у той аж слёзы выступили:

— Ваше Величество! — взвизгивает Аста, склоняясь как следует.

Младшей — выкручивает ухо, в которое шепчет пару ласковых, явно обещая оставить обжору без сладкого. А на среднюю машет рукой. Ну, я сделала бы так же: что с бедняжки взять.

— И какие же обязанности возложены на меня как на наследницу… — «этого козлиного стада?» — отец? — продолжаю я свой разговор с папашей, не в силах оторвать глаз от мужа.

Знаю, от Катькиного мужа. Возражение принято. Но всё равно: до чего ж хорош! До спёртого в зобу дыханья. До ужаса. До неприличия. До колик в правом боку. Хорош до, после и лучше вместо этого собрания. Хорош сверху, снизу и особенно раздетый до трусов. И без трусов тоже хорош. До безобразия. Но сопящий рядом папаша портит нафиг все мои эротические фантазии.

— Конечно, представлять интересы семьи прежде всего, — поджимает он и без того тонкие губы.

— А в интересах семьи…? — делаю я многозначительную паузу, вытягивая из него то, что он там себе презрительно недоговаривает.

— Заботится о наших прибылях, а не поощрять всякий неумытый сброд, торгующий сырами на наших рынках. Сырами, молоком. Сбывающими по дешёвке шкуры своих недоделанных коз кожевенникам.

И я ничего не знаю про его «доделанных» коз, чем он их доделывает и тот «сброд», который видимо, живёт по ту сторону моста, но этот Отец Местной Демократии вызывает у меня стойкое желание оторвать ему яйца, чтобы детей он делать больше не мог. Всё равно что-то не очень, прямо скажем, у него получается.

— Серьёзно? — вроде как разглядываю я дорогое, новое сукно на его костюме и невзначай вытираю об него руку с остатками крошек с лица младшенькой. — А как же здоровая конкуренция? Антимонопольная политика? Ассортимент, в конце концов. Хочешь быть на этом рынке единственным? Диктовать свои цены? Вести нечестную борьбу, пользуясь связями?

— Вот о чём я и говорил, — отмахивается он. — Опять городишь свои бессмыслицы. Что у тебя за бардак в голове? А дальше что скажешь? Опять зимой будешь пугать? Вместо того, чтобы склонить мужа выбрать Империю, а не суверенитет, всё несёшь свою иномирную чушь. Надеюсь, хоть он тебя не слушает, — крестится этот козовод уже знакомым ромбом.

— Единственное, к чему я могу склонить своего мужа, так это к плодотворному сотрудничеству, скажем, в устной форме или задним числом, — натыкаюсь я на озабоченный вопрошающий взгляд Его Величества, который не может слышать о чём мы говорим, так как стоит далеко и его отвлекает мадам Лемье. Но то, что он беспокоиться о моём разговоре с отцом так очевидно. И так… щекочет где-то под ложечкой. Не знаю на счёт бабочек в животе, но какие-то букашки у меня по коже точно сейчас заползали. Он же за меня беспокоится, правда? Не за Катьку сейчас?