Осколки памяти (СИ) - Халимендис Тори "Тори Халимендис"

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Коридоры Центрального госпиталя графства выкрашены тусклой темно-серой краской. Грустный цвет, подавляющий, навевающий тяжелые мысли о бренности бытия. Или это я сейчас воспринимаю его так? Потому что за крепко запертой дверью целители сейчас пытаются спасти моего друга, и я вздрагиваю при каждом шорохе, с надеждой вскидываю взгляд: вдруг сейчас дверь распахнется, и мне объявят, что все в порядке? Об ином варианте я даже думать не хочу, но серые стены давят, смыкаются вокруг меня, навевают безысходность. Тру воспаленные глаза и отхожу от палаты к окну, за которым словно в насмешку сияет яркое солнце, искрит выпавший ночью и украсивший мрачный город снег. Возвращаюсь, не в силах смотреть на оживленно текущую по улице толпу. Утро, жители торопятся по своим делам, спешат, окликают друг друга. В сквере напротив госпиталя мальчишки затеяли веселую возню, принялись лепить снежки и швыряться друг в друга, и мне нестерпимо видеть, что вокруг продолжает жизнь. Так, словно бы ничего не случилось. Словно совсем рядом, в небольшой палате, не лежит без сознания Джон Гудвин, которого я так беспечно отпустила одного на опасное дело.

— Не вини себя, — сердито произносит Реймонд и крепко сжимает мою ладонь. — Он — взрослый мужчина. То, что случилось, — результат принятого им самим решения.

Он приехал вместе со мной, и я благодарна ему за поддержку, вот только никак не могу объяснить, что все не так, не так. Я должна была настоять, не пустить или хотя бы расспросить как следует. Лоб Реймонда между бровями прорезает короткая вертикальная морщинка.

— Нет, Ники, ты не виновата. Прекрати. Принести тебе кофе?

Я киваю, хотя плохо понимаю, о чем он спрашивает. Какой кофе? Зачем кофе? Опускаюсь на узкую длинную лавку все того же мерзкого серого цвета и тут же вскакиваю вновь, продолжаю мерить шагами коридор. Как же долго, как долго. Почему не выходят целители?

Реймон приносит кофе, налитый не в привычный казенный стакан из буфета, а в изящную фарфоровую чашечку, сует мне в руки. Я непонимающе смотрю на него.

— Что?

Он хмурится.

— Пей, Ники. Пожалуйста.

Я киваю и пытаюсь поднести чашку к губам, но рука дрожит, и половина содержимого расплескивается. Тогда он отнимает у меня напиток и пытается напоить меня сам, как ребенка.

— Вот, глотни. Осторожно, горячо.

Зубы клацают о тонкий белый фарфор с золотистой каймой. Раз, другой.

— Присядь, пожалуйста. Может, придержать тебе голову?

— Н-н-не н-н-на-д-до.

Собственный голос, сиплый, еле слышный, пугает меня. Зубы продолжают выбивать дробь, но я ухитряюсь сделать глоток. Обжигающе горячая жидкость стекает по горлу. Я не чувствую вкуса, но согреваюсь и перестаю дрожать — и только теперь осознаю, что все это время меня бил озноб.

— Почему так долго?

Говорить нормально все еще не получается, но я хотя бы перестаю заикаться. Реймонд гладит меня по голове, точно ребенка, отвечает не сразу.

— Наверное, трудный случай. Но раз целители все еще с ним, значит, надежда есть.

Я повторяю его слова про себя: "Надежда есть. Надежда есть. Надежда есть" Обхватываю себя руками, раскачиваюсь из стороны в сторону и твержу, твержу о надежде, цепляясь за эту мысль, как утопающий за спасательный круг. Мне кажется, если внутренний голос умолкнет — то все. Катастрофа. Обратной дороги не будет.

Когда открывается дверь и выпускает целителя в мешковатом светло-синем костюме, я не сразу осознаю, что это означает. Реймонд соображает быстрее.

— Что?

Целитель вздыхает, усталым жестом стягивает с головы шапочку, вытирает ею пот с лица.

— Жив. Пришел в себя. Можете пройти к нему, но ненадолго. А мне надо срочно зателефонировать офицеру Лоренсу, я ему обещал.

Он удаляется быстрым шагом, а я смотрю ему в спину и не могу даже пошевелиться. Реймонд кладет руку мне на плечо, слегка сжимает.

— Пойдем, Ники.

Я поднимаю на него взгляд.

— Он жив? Правда? Джон жив?

Логан кивает, и тогда к моим глазам впервые с того страшного мгновения, когда утреннюю тишину спящего дома разбил телефонный звонок, подступают слезы. Они текут по щекам, и я даже не вытираю их, кручу в руках поданный Реймондом платок и повторяю:

— Жив… жив… он жив…

Гудвин лежал в палате в одиночестве. Объяснялось это просто: Управление перечисляло Центральному госпиталю ежегодно внушительную сумму, зато все сотрудники могли рассчитывать на бесплатное лечение и хорошие условия. Для офицеров держались две двухместные палаты, на всякий случай. Еще вчера обе они пустовали, а сегодня одну из них занял мой напарник.

Услышав, как открылась дверь, он скосил глаза и попытался растянуть в улыбке бескровные губы. Получилось неправдоподобно.

— Джон, — едва слышно шепнула я.

— Донн, — слабо отозвался он. — Логан, привет, дружище. Увы, на рукопожатие я сейчас не способен.

Его руки, и правую, и левую, охватывали широкие повязки, к которым тянулись какие-то трубочки. Голова была туго перебинтована.

— Они меня побрили налысо, представляете? Теперь я точно стал уродом.

Он еще и пытался шутить. Это убедило меня в том, что опасность миновала, и я почувствовала себя так, словно силы разом покинули меня. Ноги подогнулись, и я рухнула на свободную койку.

— Эй, Донн, ты чего? Хочешь устроиться по соседству?

Несмотря на показную браваду, Гудвин был слишком слаб. Немудрящие шуточки дались ему тяжело: его дыхание стало хриплым, над губой выступили капли пота.

— Пить? — спросил Реймонд.

— Да.

Логан поднес ко рту Джона трубку, соединенную с сосудом у изголовья. "Питье, — догадалась я. — Вода или какой-то целительный настой".

— Тебя нашли в Нижнем городе, — сказал Реймонд, когда Джон утолил жажду и выпустил трубку изо рта. — Что ты там забыл?

Гудвин вопросительно посмотрел на меня, и я мотнула головой. По дороге в госпиталь Реймонд пытался выяснить, чем занимался мой напарник, но быстро понял, что я не в состоянии не то что отвечать — вообще связно говорить.

— Следил.

— За кем?

— За одним типом.

Логан разозлился. Знай я его похуже, и не заметила бы, но теперь поняла, что означают побелевшие скулы, сузившиеся глаза и плотно сжатые губы. Он с шумом втянул в себя воздух и медленно произнес:

— Та-ак, будем играть в вопрос-ответ?

Гудвин перевел растерянный взгляд с герцога на меня.

— Но я действительно не знаю его имени. Рыжий такой здоровенный детина. Пить, — прохрипел он.

Реймонд опять сунул ему в рот трубку, подождал немного, а потом вновь приступил к расспросам. Оказывается, Гудвин не оставлял попытки выследить странных типов, замеченных им еще в первый же вечер в "Бриллиантовом дожде".

— Пусть Донн перескажет потом, — просипел он и опять мотнул головой, мол, во рту пересохло.

Пока он утолял жажду, я начала рассказывать об убийстве проститутки Ванды и задержанном на месте преступления Майкрофте Фингеле, который ничего не помнил. Довести повествование до конца мне не удалось — Гудвин выпустил трубку изо рта.

— Потом закончишь, меня клонит в сон. Так вот, ночью я опять их видел. Тех типов. Они разговаривали с управляющим. Они и этот рыжий. До меня донеслись обрывки фраз. Упоминали Нижний город. Пошел. Проследить. Увидел рыжего, — заговорил отрывисто Джон. — Пошел за ним. И все. Боль. Темнота. Обнаружили, гады.

Его глаза ввалились, губы посинели, дыхание стало прерывистым. Плоский темно-серый ящик у изголовья издал противный пронзительный писк. Логан наклонился к кровати.

— Гудвин, Лоренс ничего не должен узнать. Понятно? Придумай, что хочешь, только не говори ему правду.

Наверное, от усталости и нервного напряжения у меня начались галлюцинации. Или я просто-напросто уснула. Не мог же Реймонд в самом деле заявить такую глупость? Я ущипнула себя за запястье и почувствовала боль. Кожа побелела, потом покраснела. Нет, не сон.