Гимназистка. Клановые игры (СИ) - Вонсович Бронислава Антоновна

Порадовала только четвёртая часть. Красивые японки в национальных одеждах на фоне цветущей вишни и горы Фудзиямы. Умиротворяющая картина, за неё я простила первые три части.

На выходе из синематографа я столкнулась с учителем математики.

— Седых, что вы здесь делаете? Ученицам строго-настрого запрещено посещать синематограф.

— Андрей Андреевич, я не знала, — испугалась я, сразу представив все последствия доноса математика директрисе.

— Вы хотите сказать, что я привёл девушку на непристойное представление? — с угрозой спросил Николай, успокаивающе похлопав меня по руке.

— Я ничего такого не хотел сказать, — испугался теперь уже Андрей Андреевич. — Но в правилах гимназии…

— Думаю, всем будет лучше, если этот незначительный инцидент будет предан забвению, — столь же грозно продолжил мой спутник.

Математик устрашился ещё сильнее. Я же восхитилась. Нет, наверняка хомяки выглядят не так, как мне представлялось до этого. Во всяком случае конкретно этот хомяк должен быть пугающе большим и грозным.

— Какой инцидент? — пришла я на помощь математику. — Мы никуда не успели пройти. Нам на входе Андрей Андреевич объяснил, что по правилам гимназии я не должна посещать такие места, как синематограф.

Математик укоризненно посмотрел и махнул рукой.

— Сделаю вам послабление, Седых, — сказал он, — за отлично написанную контрольную. Конечно, там можно придраться к оформлению, но не буду. Но имейте в виду, не все в такой ситуации промолчат, так что будьте поосторожнее.

— Спасибо, — искренне поблагодарила я, понимая, на что он намекает. — А Оля Хомякова как написала?

— До понедельника никак не дождётесь? — проворчал Андрей Андреевич. — Правильно она всё написала, не переживайте.

Глава 14

Прогулка с Николаем потеряла свою прелесть, поскольку я начала переживать, не нарушаю ли ещё какие-нибудь правила, поэтому я решила сразу вернуться в дом Владимира Викентьевича.

— Извините, Лиза, кажется, я вас ненароком подвёл, — заметил Николай. — Но когда я учился, у нас не было таких запретов.

— Возможно, в женских гимназиях более строгие требования? — предположила я. — Или, как вариант, более жёсткие требования ко мне?

Николай бросил короткий внимательный взгляд и спросил:

— У вас есть основания так думать?

— Увы, — я пожала плечами. — У меня есть основания думать, что наша директриса будет счастлива, если я покину гимназию. Мне уже предлагали забрать документы. В связи с этим у меня вопрос, можно ли где-то сдать гимназический курс?

— Можно, но тогда учиться бесплатно у вас точно не получится. И придётся сдавать полный экзамен за весь гимназический курс.

Он посмотрел так, словно очень сомневался, что я сдам. Но я была уверена, что при должном усердии сдам, хотя сам по себе вариант был не очень приятный: придётся самостоятельно готовиться и сдавать в большем объёме. Но он был, что уже радовало.

— И танцы? — усмехнулась я. — Боюсь, в этом случае я окажусь несостоятельна.

— Что вы, Лиза, — Николай был необычайно галантен. — Вам не хватает только практики, недостаток которой искупает природная грация. Я с удовольствие вам помогу в этом деле.

— Вам совсем не жаль своих ног? Я на них столько потопталась, что мне стыдно вспоминать.

— Полноте, Лиза, вы же ничего не весите. Что вы там могли мне оттоптать?

— Это потому что я была не на шпильках.

— Шпильках?

— Это такие очень тонкие и острые каблуки. Как наступишь — сразу дырка. На том, на кого наступили.

— Ужас какой, — улыбнулся Николай. — Тогда хорошо, что вы были не на шпильках. Иначе это можно было бы посчитать подрывом боеспособности русской армии.

Расставаться не хотелось ни мне, ни ему, но затягивать прощание не стоило. В дом к Владимиру Викентьевичу я его не могла пригласить, а на улице стоять было неразумно: мало ли кто нас увидит и посчитает, что я опять нарушаю правила гимназии. Кстати, их стоило бы прочитать, чтобы вновь не попасть в такую глупую ситуацию, как с синематографом.

Поднялась я к себе в комнату. Там было душно и темно. Я чуть приоткрыла окно, чтобы проветрить, но не впустить осенний холод, и задумалась, не попытаться ли всё-таки вскрыть шкаф Владимира Викентьевича. Возможно, с моей стороны это была чёрная неблагодарность по отношению к приютившему меня человеку, но мне ужасно не нравилось происходящее вокруг, я чувствовала себя совершенно беззащитной. Кроме того, мне казалось, что Юрий прав и целитель многого не договаривает.

Решиться на что-нибудь я так и не успела, потому что Владимир Викентьевич вернулся домой. А поскольку горничная меня сразу пригласила спуститься в гостиную, то я обнаружила, что целитель вернулся не один. Наверное, взял работу на дом. Правда, пациент не очень в этом нуждался: Юрий выглядел столь же безукоризненно, как при нашей первой встрече, и его внешний вид ничем не напоминал о недавней трёпке рыси хомяком, о чем я подумала с удовлетворением. Разумеется, о трёпке, а не о том, что потрёпанный Юрий уже перестал казаться таковым.

— Лизанька, как же я рад тебя видеть! — жизнерадостно заявил Рысьин. — Владимир Викентьевич, вы не оставите нас наедине?

— Юрий, нам с вами не о чем разговаривать ни наедине, ни в присутствии свидетелей, — раздосадованно бросила я. — И вообще, для вас я — Елизавета Дмитриевна. И вам неплохо было бы представиться мне полностью. Сделать скидку на то, что я вас забыла. Впрочем, не настаиваю. Вспоминать вас нет ни малейшего желания, и я буду полностью удовлетворена, если вы больше никогда не появитесь на моём пути.

— Лизанька, ты так ко мне жестока.

Он встал в позу, долженствующую выражать живейшее страдание: одна рука приложена к груди, вторая — протянута ко мне. Хоть сейчас картину с него пиши. Я бы залюбовалась, будь на его месте кто-нибудь другой. Актёр, например, в соответствующей театральной постановке.

— Юрий, у меня создалось впечатление, что кто-то из нас перечитал дамских романов, и этот кто-то — не я.

— Пожалуй, я вас всё-таки ненадолго оставлю, — кашлянул Владимир Викентьевич, явно скрывая рвущийся смешок. — Но учтите, Юрий Александрович, если мнение Елизаветы Дмитриевны после разговора с вами не переменится, больше я вас в свой дом не приглашу. Елизавета Дмитриевна, прошу вас уделить этому господину пять минут.

Я обрёченно села в кресло, уверенная, что Юрий в пять минут не уложится.

— Лизанька, почему ты так ко мне жестока? — сразу начал он оправдывать мои ожидания. — И это после того, что между нами было?

— Юрий Александрович, почему вы так ко мне жестоки? — в тон ему ответила я. — И это после того, как я несколько раз вам уже сказала, что я вас не помню. А у вас нет ни малейших доказательств тому, что нас вообще что-то связывало.

— Почему же. — Он довольно улыбнулся и вытащил из внутреннего кармана кителя тонкую пачку писем, перевязанную атласной розовой ленточкой. Ленточка была мятой и не первой свежести, что косвенно намекало: наша переписка имеет долгую историю. — У меня остались ваши письма, Лизанька. Прекрасные письма, полные любви, отражающей вашу душу.

Я резко протянула руку и выдернула пачку, на что Юрий точно не рассчитывал, и пока он не опомнился, торопливо сказала:

— С вашей стороны, Юрий Александрович, так благородно вернуть мне письма. В самом деле, если уж начинать отношения с чистого листа, то он должен быть именно чистый.

— Но я не могу вам их вернуть, — всполошился он. — Это всё, что осталось у меня на память от той Лизы, которой вы были до трагического происшествия. Нежной, любящей, жертвенной.

Он протянул руку, явно собираясь забрать письма, но я не находила в себе ни нежности, ни любви, ни, тем более, жертвенности по отношению к этому типу, поэтому возвращать ничего не стала, лишь вытащила из-под сплющенного бантика картонный прямоугольник с надписью: «Лизанька Седых» и торжественно вручила её Юрию.

— Здесь чистая обратная сторона, её вполне можно использовать, чтобы написать ещё чьё-то имя. А то запутаетесь ненароком. Видите, Юрий Александрович, с вашей стороны тоже не было ничего серьёзного, если вам приходилось дополнительно указывать, с кем у вас переписка.