Имя дракона (СИ) - Марбург Марина "Джин Соул"

— Ой-ой-ой… — выдохнул Голденхарт, беспокойно озираясь, как будто ища поддержки у кого-то невидимого. — Что же делать-то теперь?

Талиесин его беспокойство разделял:

— Он теперь своих чар лишился, а для волшебных существ, к коим и драконы относятся, это смерти подобно. Я, признаться, рад застать его в добром здравии, но как знать, что дальше будет?

Голденхарт пришёл в ещё больший ужас. Случиться могло что угодно.

В это время из башни вышел Дракон, томно потягиваясь. Истома тут же пропала, когда он увидел менестреля с эльфийским принцем. Нет, конечно, в юноше Дракон не сомневался, знал, что тот ему верен, но пребывание наедине со столь сомнительной персоной грозило кучей проблем. О чём-то они уже успели поговорить! Эмбервинг знал, что менестрель умён, даже слишком, так что определённые выводы он уже должен был сделать. А у эльфа хватило бы ума сказать правду. Эмбервинг поспешил к ним, чтобы предотвратить беду, но, взглянув на бледного, расстроенного Голденхарта, понял, что опоздал: менестрель что-то узнал. Вот только что?

Едва он подошёл, менестрель тотчас на него накинулся:

— Оборотись драконом.

Эмбервинг не таких вопросов ожидал, потому несколько растерялся:

— Зачем?

— Оборотись! — буквально потребовал юноша.

Дракону совсем не хотелось, чтобы Голденхарт видел, в каком состоянии его рога, поэтому отнекивался. Мол, в дворике и места-то нет… Но менестрель насел на него и теснил к изгороди, пока Дракон не упёрся в неё спиной и вынужден был через неё перемахнуть: теперь они стояли по разные стороны, Дракон оказался на лугу, так что оправдания насчёт недостаточности пространства для колдовства использовать было уже нельзя.

— Да что на тебя нашло, Голденхарт? — попытался отшутиться он.

— Скажи мне правду. Я имею на это право! Я должен знать, чем ты ради меня пожертвовал! — выкрикнул менестрель. — Ты ведь больше нее способен превращаться в дракона?

Эмбервинг, который свирепо поглядывал на эльфа, полагая, что тот рассказал юноше о его смерти, теперь удивлённо воззрился на Голденхарта.

— Что-что? — переспросил он, не веря своим ушам.

Менестрель повторил, вспыхнул, начиная серчать, поскольку Дракон откровенно рассмеялся на его расспросы. От сердца отлегло — не знает!

— Какие же глупости тебе в голову приходят, Голденхарт! — повторил он уже сказанное менестрелю накануне.

Но юноша не отступался:

— Оборотись!

Эмбервинг поморщился — ничего не поделаешь, придётся — и, отступив на пару шагов от изгороди, повёл руками, повернулся на каблуке и стал драконом. Он двинул мордой в сторону менестреля и сказал телепатически: «Ну, видишь? Оборотился». Голденхарт при виде этих обкорнанных рогов страшно расстроился, обхватил голову Дракона руками, прижимаясь к ней лицом, слёзы брызнули из его глаз.

— Бедный, что же теперь с тобой будет! — выговорил он, всхлипывая.

Дракон опешил, потом спохватился, поспешно стал человеком и, перемахнув через изгородь обратно в дворик, привлёк юношу к себе, растерянно пытаясь его утешить.

— А плакать-то к чему? — изумился он.

— Но ведь рога же… твои рога…

— Снова отрастут, — пожал плечами Эмбервинг.

— Отрастут?! — поразился Голденхарт и даже плакать перестал.

— Ну конечно, отрастут, — подтвердил Дракон и, кажется, начал понимать, отчего менестрель заплакал, когда увидел сломанные рога. — Суеверия это всё людские, предрассудки. Драконы колдовскую силу не теряют, уж точно не когда ломают рога. Это всё равно что чешую сбросить. Вырастут и ещё красивее да крепче станут. Неужто ты подумал, что я из-за таких пустяков сил лишился?

Именно это Голденхарт и подумал, да и вообще все так думали, припоминая легенды.

Талиесин удивился меньше, чем от себя ожидал, полностью захваченный представшим перед его глазами зрелищем — плачущим менестрелем. Он теперь был уверен, что влюбился именно в него, а это грозило крупными неприятностями — если Дракон заметит. Эльфы свои привязанности выражали открыто, от них это даже не зависело: невозможно было скрыть сияние, которым начинало лучиться всё их существо при взгляде на объект страсти. Поэтому Талиесин смотрел исключительно на Дракона, когда сказал:

— Ну, мне пора уже домой, отец ждёт вестей. Скажу, что всё устроилось наилучшим образом.

И прежде чем Эмбервинг успел выразить удивление, что эльф отправляется так скоро, даже не позавтракав, или хотя бы попрощаться, в воздухе сверкнуло прежней зелёной молнией, и Талиесин ускользнул в открывшийся портал.

«Смутился, должно быть», — поразмыслив, решил Дракон. Обнял-то он Голденхарта объятьями явно не дружескими, а объятиями, какими любовник любовника утешает.

— Ничего так эльф оказался, — заметил менестрель, стирая остатки слёз с лица, — двор даже нам подмёл. Расскажешь мне о своём путешествии в их мир?

— Расскажу, — пообещал Эмбервинг, и не думая выполнять своего обещания.

А на другое утро, когда менестрель, по обыкновению, вышел во двор — хозяйничать, то обнаружил, что на пороге лежит букетик полевых цветов, каких в этих местах точно не встретишь. Голденхарт подобрал цветы, понюхал. Пахло сладко, но чуждо. От эльфийского принца букетик.

========== Двое из Серой Башни. Цыгане и «зачарованный принц» ==========

Случилось это в то время, когда Дракон разрешил менестрелю покидать башню, но всё же оговорился, что отходить тот от неё не должен дальше, чем на десять шагов (радиус действия драконова «менестрелеметра» приходился как раз ровно на столько). Десять шагов — это как раз до изгороди не доходя одного шага: хватит, чтобы весь двор обойти и даже чтобы с пригорка заглянуть, что ниже, в деревне, делается. На пригорок, впрочем, юноша не поднимался: та сторона теперь казалась чужой.

Утро омрачилось дождиком, который кончился, не успев начаться, даже луж на дорогах не оставил, только поблескивали каплями дождя, похожими на росу, окружавшие Серую Башню травы. Лето было в самом разгаре: травы цвели метёлками, полевые цветы благоухали, жадные до нектара пчёлы и шмели с бархатными брюшками тучами роились над лугами, пополняя свои кладовые, досталось нектара и бабочкам. Самое время было народиться кузнечикам.

Как раз когда высохли на стеблях последние дождевые слёзы, на дороге, ведущей мимо башни к деревне, показалась кибитка, запряжённая двумя муаровыми лошадками. Кибитка эта виды видела: потрёпанная, с разбитыми, дребезжащими колёсами, — но лошадки были знатные! Холёные, вычесанные, с лентами в хвостах. Тягла эти лошадки точно никогда не знали.

Правила кибиткой сумная старуха-цыганка в цветастом платке, обвязанном вокруг седых, но ещё густых волос, в пяти — не меньше! — юбках, одна другой краше (выбрось — так и не подберёт никто!), и с длинной узкой трубкой во рту, припыхивая табаком на каждом особенно крутом ухабе. Позади неё, на куче всякого барахла, сидели её внуки, Ружа и Вайда, дети сущие, семнадцатое лето доживали. Вайда, как и полагается, был в щеголеватой алой рубашке с рукавами заковыристого фасона, с золотой серьгой в ухе; у Ружи на шее брякало монисто в шесть, а то и в семь рядов; юбок на цыганочке было побольше, чем у бабки, но все новые, узорчатые, пышные, смешливые, как и их обладательница. Цыган напевал что-то сквозь зубы, рассеянно поглядывая по сторонам, цыганочка то и дело поглядывала в маленькое зеркальце, привязанное к поясу лентой. Кажется, она сама себе очень нравилась.

Семейство это ещё час назад смущало народ в соседнем городке, предлагая сомнительные услуги, как-то: гадание на картах и по руке, снятие порчи и подобную чепуху. Цыган ещё и приторговывал лентами и прочими безделушками, повесив себе лоток на шею, как заправский коробейник, и певучим голосом наговаривая, заговаривая зевак подойти и глянуть на товар. Подходить-то подходили, но покупали мало, и Вайда на горсть медяков, что ему накидали в лоток, смотрел едва ли не с отвращением.