Горячие руки для Ледяного принца (СИ) - Морозова Рита

Кайлен вошел позже, когда папа уже сидел рядом на стуле, не выпуская мою руку, чуть успокоившись. Принц принес бульон и теплый хлеб. Молча наблюдал за нами. В его глазах светилось что-то глубокое, почти… завистливое. Он не знал такой простой, безусловной отцовской любви.

Когда папа, измученный дорогой и слезами, начал клевать носом, Кайлен осторожно предложил ему отдохнуть рядом. Старик согласился, неохотно отпустив мою руку.

— Он… счастлив, — тихо сказала я, когда дверь закрылась.

— Мы все счастливы, что ты с нами, — ответил Кайлен, садясь на место Эдгара. Смотрел на меня, и в его взгляде была такая нежность, что перехватило дыхание. — Солнце садится. Хочешь увидеть? Первый закат Весны.

Я кивнула. Он осторожно, невероятно бережно, обхватил меня и поднял. Я вскрикнула от внезапной боли в ребрах, но он принял весь мой вес на себя. Сильный. Невероятно сильный теперь. Отнес к большому окну, где стояло кресло с высокими подлокотниками. Усадил, укутал пледом от Марты.

Окно — на запад. Над руинами, почерневшими стенами, дымящимися развалинами — заходило солнце. Но не холодный, багровый шар Зимы. Оно было огромным, теплым, золотым . Красило небо в невероятные цвета: нежно-розовый, персиковый, пурпур, индиго. Легкие облака пылали на горизонте крыльями феникса. Воздух кристально чистый, морозный, но с неуловимым запахом оттаявшей земли.

И там, внизу, на почерневшей крыше кузницы, лежал последний сугроб. Под лучами солнца он таял. Медленно. Упорно. Струйки воды стекали вниз, блестя, как ртуть. А под ним, где снег отступил, обнажилась темная, мокрая черепица. Обычная. Готовая принять тепло.

Я смотрела на капель, на тающий сугроб, на золото заката, и слезы тихо текли по щекам. Не от боли. От красоты. От чуда — конца Зимы.

Кайлен стоял рядом, его рука — теплая, твердая — на моем плече. Он тоже смотрел на закат. В его серебристых глазах отражалось пламя солнца и что-то новое — мир? Принятие?

— Первый лучик, — прошептала я, слабо указав на струйку с крыши.

— Первый лучик, — повторил он. Пальцы слегка сжали мое плечо. — Их будет больше. С каждым днем. Пока весь лед не станет водой. А вода — жизнью.

Он помолчал, глядя на растущие фиолетовые тени.

— Я боюсь, Алиса, — признался он тихо, так что слышала только я. — Боюсь этой силы. Боюсь не справиться. Боюсь… стать другим монстром. Боюсь не оправдать их ожиданий. — Кивнул в сторону города, где зажигались первые огоньки.

Я повернула голову, превозмогая боль, чтобы видеть его. Профиль в багрянце заката. Тень сомнения в глазах.

— Ты не один, — прошептала я. Голос слаб, но тверд. — Я здесь. Папа здесь. Марта. Люди… они верят. Потому что ты дал им это. — Кивнула на сугроб. — Ты не должен знать всего. Ты должен идти. День за днем. Как эта капель. И я… пойду с тобой. Пусть медленно. Пусть без дара. Но пойду. Не как целительница. Как… твоя опора. Твои теплые руки. — Слабо улыбнулась.

Он посмотрел на меня и опустился на колени рядом с креслом, осторожно взял мое лицо в свои теплые, сильные ладони.

— Мои руки теперь просто теплые, — прошептал он, касаясь лба моим лбом. — Но твои… твои теплые руки согрели мое ледяное сердце. И теперь, даже без магии, они будут согревать мой путь. Всегда.

Он поцеловал меня. Легко. Нежно. Как первый весенний ветерок. Не страсть — благодарность. Обещание. Начало. Не сказки. Жизни. С болью, разрухой, работой, страхами. Но и с тающим снегом, песней птиц, первыми лучами на мокрой черепице.

За окном последний луч солнца скользнул по падающей капле. Она сверкнула алмазом и исчезла, впитавшись в землю. Ночь наступала. Холодная еще. Но не вечная. Потому что за горизонтом новое солнце уже готовилось к рассвету. А в комнате, где двое потерянных душ нашли друг друга среди льда и огня, горел камин. И теплилась надежда. Маленькая. Хрупкая. Неугасимая.

20 глава

Время в Эйридене текло медленно, как густой мёд под холодным солнцем, но неумолимо. Недели спрессовались в месяц, отмеченный крошечными победами над разрухой и моей собственной немощью. Боль в ребрах утихла до глухого, терпимого нытья — постоянного напоминания о цене спасения. Я уже могла сидеть в кресле у высокого окна без помощи Кайлена, опираясь лишь на гору подушек, которые Марта заботливо подкладывала. Мои руки, дрожавшие прежде так, что ложка казалась невероятной тяжестью, теперь могли удержать чашку с бульоном, не расплескав ни капли. Слабость отступала, сантиметр за сантиметром, уступая место хрупкой, но подлинной силе — силе выжившего, цепляющегося за жизнь.

Королевство, словно великан, очнувшийся после векового сна, медленно и мучительно приходило в себя. С улицы доносился не только плач и стоны, но и живой гул работы: стук топоров, расчищавших завалы, скрип телег, везущих камни для новых стен, голоса — командующие, ободряющие, даже редкий смех, робкий, как первый подснежник, пробившийся у южной стены замка. Кайлен… он был вездесущ. Его энергия казалась неиссякаемой, питаемой самой жизнью, которую он вернул земле. Он был не просто Принцем; он стал стержнем , осью, вокруг которой вращалось все. Его решения, выверенные и жесткие, но всегда справедливые, принимались без колебаний. Его новая сила — холод, точный, контролируемый, как скальпель хирурга, — служила не устрашению, а созиданию: он мгновенно тушил тлеющие очаги, не давая пожарам вспыхнуть вновь; создавал ледяные мосты через разрушенные овраги и речушки, ускоряя передвижение; охлаждал переполненные склады с зерном, спасая драгоценный урожай от гнили. Народ смотрел на него не со страхом, а с благоговейной надеждой, смешанной с глубочайшей преданностью. Он был их чудом. Их воплощенным спасением. Их Королем в сердце, даже если формальная корона еще лежала у изголовья больного отца.

И каждый вечер, как только тяжкие дела отпускали его, он приходил ко мне. В «наши» покои, как он их упорно называл, игнорируя мое смущение. Приносил не только вести о разрухе, но и капельки света: о том самом подснежнике; о ягненке, родившемся в уцелевшей овчарне у городской стены; о старом каменщике Малкольме, потерявшем всю семью в осаде, который теперь опекал пятерых осиротевших ребятишек. Он рассказывал, а я слушала, впитывая каждое слово, его усталость, его тихую, новую уверенность, его планы. Мы говорили о будущем, как дети, строящие песочный замок, но с трепетом взрослых, знающих цену каждому камню. О том, как перестроим замок — не мрачную ледяную цитадель, а дом, полный света и тепла, с высокими окнами, выходящими в сады. О садах, которые он мечтал разбить там, где веками была лишь мертвая промерзшая земля. О том, чтобы найти мудрецов, травников, может, даже тех немногих уцелевших магов, не запятнавших себя сотрудничеством с Дерном, чтобы попытаться вернуть мне тень дара, или научить меня чему-то новому в этом мире магии, от которой я теперь была отрезана, как птица без крыла.

— Ты и так моя самая сильная магия, Алиса, — говорил он однажды, держа мою руку в своих, его большой палец нежно водил по моим костяшкам. — Ты оживила не только мое сердце. Ты вдохнула надежду в каждую улицу, в каждый дом Эйридена. Ты — душа этого возрождения.

Папа, Эдгар, нашел свое место в этой новой жизни. Он возглавил снабжение из южных провинций, став настоящим спасителем столицы. Его караваны с зерном, мукой, лекарственными травами, семенами для первых посевов и простыми радостями — сухофруктами, яркими лоскутами для починки одежды, даже глиняными свистульками для детей — стали артериями жизни. Он заходил каждый день, приносил вести с дорог, смешные безделушки, найденные на постоялых дворах, и его глаза светились глубоким спокойствием и гордостью, которых я не видела в нем с самого моего «пробуждения». Он продолжал называть меня дочкой. И Аннализа, и Алиса — для меня слились в одно неделимое целое. Я была целой. Здесь. В этом теле. В этой судьбе.

Ощущение дома, настоящего, глубокого и теплого, укоренялось во мне с каждым днем. Пустота от утраченного дара не исчезла, но ее заполняло что-то иное, более объемное и прочное. Любовь. Принадлежность. Цель. Я больше не была Алисой из чужого мира, застрявшей в коматозном сне. Я была Аннализа. Невестой Принца. Будущей Королевой Эйридена. Неотъемлемой частью этого живого, дышащего, возрождающегося мира. Воспоминания о прошлой жизни — шумные аудитории университета, гул машин, горьковатый вкус кофе на бегу, лица друзей — тускнели, теряли остроту, становились плоскими, как страницы выцветшей книги, которую читала когда-то давно. Это было реальностью. Кайлен. Тепло его рук. Папина улыбка, освещающая усталое лицо. Мартина неустанная забота. Пение птиц за окном и упорная, звонкая капель, день ото дня звучавшая все увереннее, словно барабанная дробь побеждающей Весны.