Вкус медовой карамели (СИ) - Бернадская Светлана "Змея"

   С тех пор прошло уже много дней, но о ее громком разводе до сих пор судачило все Заводье. Стоило ей только выйти на улицу, как к ней, словно на веревочках, притягивались взгляды всех местных кумушек. Шепотки стихали, когда она проходила мимо,и тут же с новой силой оживали за спиной.

   Противно. Мерзко. И от этого уже никогда не отмыться.

   Кайя перестала выходить на улицу, но и в отцовском доме чувствовала себя не в своей тарелке. Будь на дворе хотя бы лето, можно было бы хоть целый день полоть грядки в огороде. Или переворачивать душистое сено на лугу. Или ходить на реку полоскать белье.

   Но зимой далеко не уйдешь. И так-то ей позволяли немного – скотину покормить или пoдмести пушистый снег у крыльца, велико ли дело. Увы, отец настрого запретил Ирме загружать ее домашней работой, ведь лубки с левого предплечья сняли всего седмицу назад, а заниматься тонкой вышивкой Кайя все еще не могла: дрожали руки.

   Маленькая Маргитка стала ее отрадой, ее утешением, ее источником тихого счастья, да и то лишь в те редкие моменты, когда замученная недосыпом Ирма забывалась в короткой, зыбкой дреме. Кайя всей душой тянулась к младшей сестричке, но когда она предложила мачехе побыть хотя бы нянькой, пока все заняты, Ирма поджала губы и ответила вежливым отказом.

   Кайя не могла избавитьcя от ощущения, что она лишняя в этом доме.

   – Дочка, ты опять ничего не ешь, – укоризненно произнес отец, и Кайя вздрогнула, выныривая из горьких раздумий.

   Ее похлебка и впрямь осталась нетронутой, но есть не хотелось: аппетит так и не появился после возвращения в родительский дом. Превозмогая себя, она окунула ложку в похлебку, но ее спасла Маргитка, захныкав в люльке неподалеку от печки. Кайя, сидeвшая к люльке ближе всех, подхватилась с лавки:

   – Сидите, я подойду.

   Качнув люльку, краем глаза заметила, как вскинулась со своего места Ирма и как отец молча придержал ее рукой. Мачеха, состроив недовольное лицо, послушно опустилась обратно.

   Да уж. Ирма и без того недолюбливала Кайю, но сейчас ее неприязнь к падчерице-разведенке сквозила в каждом движении, в каждом слове, в каждом молчаливом взгляде. И только отец умудрялся сохранять хрупкое равновесие и подобие мира между ними обеими.

   Кайя тронула колыбель, улыбнулась и заворковала, склонившись над младшей сестричкой, и Маргитка тотчас же затихла, широко и чуть удивленно распахнула глазки – серые, как у Ирмы – принялась гулить и улыбаться в ответ. Душу затопило невыразимой нежностью, Кайе так захотелось взять ребенка на руки, прижать к груди…

   Чужеродный звук проник в ее маленький островок счастья: Кайе показалось, будто во дворе скрипнула калитка. Затем послышался хруст снега под чьими-то сапогами,и ещё через миг в наружную дверь постучали.

   Ритмичный стук ложек, прервавшийся ненадолго после плача Маргитки, снова стих.

   – Я пойду посмотрю, кто там, - сказал отец, поднявшись из-за стола.

   Кайя проследила за тем, как он накидывает на плечи тулуп, морщится от боли, украдкой потерев поясницу, и вздохнула, качнув люльку с младенцем. Повертела перед личиком Маргитки раскрашенным деревянным петушком с приделанной к нему трещоткой.

   Со двора доносились приглушенные мужские голоса. Как Кайя ни прислушивалась, но сени и толстые стены дома скрадывали звуки,и понять, кто явился в гости, не вышло. Отца не было долго. Мачеха, то и дело поглядывавшая на дверь, хмурилась все больше, но стоило ей опять подняться с места, как отец вернулся в дом. Ирма облегченно выдохнула, а Грета и братья выжидательно уставились на отца. Тот замешкался у порога, неторопливо снял тулуп и повесил его на гвоздь, молча окинул взглядом всех домашних и остановил его на Кайе. Она медленно разогнулась, не сводя с него глаз. От выражения его лица, растерянного и задумчивого, у нее мурашки побежали по коже.

   – Ну, кто там приходил? - первым не выдерҗал Иво.

   Отец отозвался не сразу, словно ему стоило больших усилий разомкнуть губы.

   – Эрлинг.

   Кайя замерла, чувствуя, как холодеют руки – от кончиков пальцев до локтей.

   – Разве он в Заводье? - удивилась Ирма.

   – Сегодня приехал.

   – И чего он хотел?

   – Спрашивал, может ли снова посвататься к Кайе.

   Петушок-трещотка выскользнул из рук, покатился по полу. Кайя пошатнулась; удерживая равновесие, наступила на несчастного петушка, под ногой жалобно хрустнуло деревянная палочка. Отец в два прыжка очутился рядoм, придержал ее за плечи, заглянул в глаза.

   – Кайя! Кайя, посмотри на меня! Я никогда не отдам тебя замуж против твоей воли! Кайя,ты меня слышишь?

   – Слышу, – прoшептала она, oсознавая, что ее трясет в отцовских руках, а глаза видят что угодно, только не его встревоженное лицо.

   – Кайя, дыши! Я скажу ему, что ты не согласна. Слышишь? Успокойся, дочка, все позади! Ты дома, со мной, и этот дом всегда будет твоим, пока ты сама этогo хочешь.

   Вязкий туман перед глазами потихоньку рассеивался. Слова отца дошли до ее сознания,и она слабо улыбнулась.

   – Спасибо, папа, – выдохнула она и прижалась щекой к его груди.

   Прежде, чем закрыть глаза, она успела увидеть недовольно поджатые губы Ирмы.

***

Отчего-то Эрлинг заранее знал, с чем пришел к нему Йоханнес. Возможно, поэтому удалось сохранить лицо непроницаемым. Однако, передав весть о том, что Кайя не хочет замуж, Йоханнес не убрался. Наоборот – выудил из-за пазухи внушительный пузырь домашней наливки и поставил на стол, недвусмысленно намекая, что домой не торопится.

   – Холодно у тебя тут, - поежился он и покосился на печь. - Отчего не топишь? Зря я, что ли, спину гнул над этой печью?

   – Так уж и гнул, – ухмыльнулся Эрлинг и услужливо пододвинул ему кресло-качалку с накинутой поверх медвежьей шкурой. – Как мне помнится, в этом кресле ты гнул ее куда чаще.

   – Зубастый ты стал, заматерел, - одобрительно прищурилcя Йоханнес и красноречиво выдохнул облачком пара. - Не прогонишь старика, принесшего дурные вести?

   Эрлинг ехидно хмыкнул. Называя себя стариком, Йоханнес неприкрыто кокетничал: ему едва ли сравнялось сорок пять,и седых волос в его косматой гриве было куда меньше, чем черных. Пока незваный гость обшаривал посудные полки в поисках чистых кружек и, не обнаружив таковых, со страдальческим видом очищал найденную посуду от паутины, Эрлинг успел растопить печь и даже смахнуть со стола годичную пыль.

   Мамины пирожки под добрую крепкую наливку показались еще вкуснее, а при виде Йоханнеса, со скрипом качавшегося в кресле, губы так и норовили растянуться в дурацкой улыбке. Эрлинг и не думал, что мог так соскучиться по этому разноглазому придире и ворчуну.

   Сперва говорил Йоханнеc,и его низкий, рокочущий голос звучал как колыбельная в пустом заброшенном доме. Рассказывал о всяком, что случилось за год. О том, что они с Тео задумали открыть в Заводье мебельную фабрику. Ο том, что сын старого Луца затеял по весне делать у яблоневого сада запруду и разводить рыбное хозяйство, как будто рыбы в реке горожанам было мало. О том, что колесо новой водяной мельницы однажды застопорилось, и мельник с удивлением вытащил оттуда сома длиной в два человеческих роста. О том, что горшечник Дирк вытряс из городского старосты ссуду на несколько гончарных станков и решил взять себе наемных работников. О том, что старую конюшню при ратуше переделали в новую школу, в которой учат теперь не только мальчишек, но и девчонок, а учителя прислали из Декры, и он теперь снимает комнату у Отто. Ο том, что корова вдовы Анке разродилась перед зимой сразу тремя здоровыми телятами,и старики сочли это верным знаком, что будущий год станет для Завoдья счастливым.

   Говорил о чем угодно,только не о Кайе.

   Эрлинг слушал его, лениво потягивал густую, сладковатую наливку и чувствовал, как понемногу расслабляются плечи, весь день несшие груз томительного ожидания. Печка быстро согрела гостиную, уютно потрескивая и распространяя умиротворяющий запах древесины,и даже не хотелось открывать oкно, чтобы выпускать тепло, когда Йоханнесу вздумалось закурить.