Тонкий лед (СИ) - Кольцова Оксана

— Да, слышали, — кивнул вождь.

— Однажды мой отец закрыл его собою от стрелы, когда чернь решила напасть на короля во время праздничного шествия в Париже. За это Людовик щедро наградил его золотом, пожаловал звание и землю неподалеку от Парижа. Так себе была земля, — вздохнул он. — То речушка, то овраг, то леса клочок… впрочем, на лес мы не жаловались, дичи там было хоть отбавляй. Дом построили, отец мне воспитание дал, как полагается, все-таки мы теперь были мелкая, а знать, де Брюйеры. Отец продолжал верно служить императору, а когда я подрос, меня определили в оруженосцы одному из его сыновей — тому, что сейчас зовется Людовиком Немецким, или Баварским, по имени земель, которыми владеет. С ним мы стали дружны, он меня старше, но ненамного. Он мне всегда нравился, из других сыновей Благочестивого короля — больше всех. Вместе учились воинскому искусству, вместе побеждали наши соломенные чучела, и в первый поход отправились вместе. — Только вот Людовик не владел тем, чем владел Мейнард. Впрочем, эту тему легко удастся обойти. Северянам достаточно рассказов о простых военных подвигах. — Так я стал его приближенным. Мне, в отличие от многих других, кто вертелся около трона, не нужны были дополнительные почести или же слава, я бился за сына своего короля и потому был счастлив. Мне нравилась война. — Тут он посмотрел на Альвдис. — Тогда нравилась больше всего на свете. Это благородное дело, как считает и твой народ, Бейнир.

— Все так, — согласился Мохнатый, — и я отдаю за тебя дочь, потому что ты воин. Хотя теперь…

— О свадьбе поговорим позже, — поднял руку Мейнард, — а сейчас дай мне рассказать то, что ты хочешь услышать. Отец даровал сыновьям обширные земли, однако облеченные властью нечасто бывают довольны, и между детьми Благочестивого редко царило согласие. Кроме Людовика Немецкого, моего сюзерена, их трое: еще два сына, Пипин и Лотарь, рожденные в первом браке с императрицей Ирменгардой, и от императрицы Юдифи Баварской — сын Карл. Все они, кроме разве что Карла, который в ту поры был ещё слишком мал, желали иметь как можно больше земли под своим правлением, а отец недостаточно твердо управлял ими, чтобы пресечь эти ссоры в зародыше. Императрица Юдифь защищала права своего сына так яросно, что приводила первых сыновей в неистовство. Потому дело для меня и моей дружины находилось всегда. Мы участвовали в больших битвах, в мелких стычках, усмиряли бунты — а крестьяне, чьи поля кровь заливала чаще, чем дождь, не всегда таким положением дел довольны. Но кто станет всерьез слушать крестьянина, пусть он и возьмется за вилы? Это легкая добыча была для таких, как мы. — Мейнард поморщился. — Теперь я этого стыжусь.

Бейнир, однако, с ним не согласился:

— Брать свою добычу и усмирять недовольных — это деяния доблестного мужа! О чем ты говоришь?

— Пусть так, я рад, что для тебя это доблесть. А я вот в какой-то момент перестал так считать. Слишком многое на меня налипло, слишком много смертей повидал. Когда это случается с тобой каждый день, когда в своем доме ты появляешься лишь затем, чтоб смыть грязь и кровь, а потом снова уезжаешь на битву… Чаша терпения Бога может и переполниться. — Он не стал говорить о том, как именно она переполнилась на самом деле, как вывернулся его дар против него. — Мой король старался оставаться благородным человеком. Хоть и делил вечно власть со своими братьями, однако они не гнушались принимать не слишком красивые решения… Как только ни старались они ослабить противников! Могли взять брата в плен, могли вступить в сговор друг против друга. Фигуры живых людей переставлялись, как фигурки в… — тут он не нашел нужного слова — не знал, как на норвежском сказать «шахматы», — в игре на доске. И честь, совесть, благородство — об этом забывалось, не говоря уже о справедливости. О ней мало кто слышал в окружении королей, хотя слово это произносилось часто. Шли годы, и я понимал, что люблю своего сюзерена, однако политика — не моя стезя. Все эти хитрости, удары из-под полы, заслужить одобрение одного, польстить другому… Я этим не занимался, я лишь верно служил Людовику Немецкому, был его псом, если угодно, которого часто спускали с цепи. И случалось так, что Людовик велел мне казнить предателя, засевшего в своем замке, я приезжал и исполнял приказ — а потом оказывалось, что это навет, не предатель вовсе.

Бейнир пожал плечами, его воины недоумевающе переглянулись. Мейнард и не рассчитывал, что они поймут. Этим людям была чужда та мораль, которой его с детства учил отец — мораль настоящего христианина и рыцаря. Не такая, как удобно королю, а своя, внутренняя, с которой нельзя расходиться. Есть разница между честным убийством и ошибкой, если на первый взгляд она и не видна. Но если ты про себя понял, как хочешь жить, и живешь в соответствии с этим, как бы ни было тебе трудно, — разницу ты понимаешь очень хорошо и очень быстро.

Для северян же то, о чем он рассказывал, являлось делом обыденным. Воины всегда сражаются, ну и что? Обнаружил предателя — сначала убей его, а потом разбирайся, предал он тебя или же показалось. А даже если показалось, вдруг потом бы смог предать? Просто так ничего не мерещится.

— Больше всего из братьев моего короля я не любил Лотаря. Он был первым сыном, и ему вначале досталось многое, Людовик Немецкий и Пипин подчинялись ему, у Карла и вовсе вначале многих прав не имелось. Еще когда мой сюзерен был мальчишкой, и я ему не служил и ничего о том не знал, Лотаря объявили соправителем отца и утвердили во всех правах, однако это никого не успокоило. Не понравилось нашей аристократии подобное разделение прав, слишком оно для нас чужое… (Мейнард имеет в виду Оrdinаtiо imреrii (лат.) (О порядке в Империи) — капитулярий, изданный в 817 году императором Франкского государства Людовиком I Благочестивым, с целью закрепления за своими сыновьями наследственных прав и повышения эффективности управления государством. Обычай этот пришел извне и не был принят франкской знатью, что породило череду междоусобных войн. — Прим. автора). А потому франки воевали и воевали без перерыва — между собою, против короля Благочестивого, за короля Благочестивого, всего не упомнить. И так было всегда, и когда я стал верным псом Людовика Немецкого. Ездили по франкским землям из конца в конец да тешили мечи. А затем император, у которого старшие сыновья и так договориться не могли ни с ним, ни с собою, и вовсе удумал дать больше земель и прав своему младшему отпрыску, Карлу. Тут все три сына, словно в древнем сказании, объединились против отца и подняли восстание. Оно шло год, два, три… Юдифь Баварская науськивала всех, как собак, добродетельные советники Людовика Благочестивого больше не допускались к его трону, и смута становилась все шире. Карл был еще слишком мал, чтобы самому биться за свои права, однако императрица прекрасно его защищала, на свой лад, конечно.

— Потому так и хорошо на ваших берегах, — не выдержал Бейнир, — что никому нет дела, сколько добра мы унесем. И так смута — не мы, вы сами все растащите.

— Я ничего не тащил, — резко ответил Мейнард, которому это надоело. — Я воин, сражавшийся за моего короля. И своим людям грабить я позволял редко, хотя и позволял — надо было их вознаградить. У нас разное понимание чести, Бейнир Мохнатый, у обоих — достойное, но свое. Я понимаю ваши набеги, ты же постарайся понять, что такое франкское рыцарство. Это честь — служить господину вроде Людовика Немецкого, честь — исполнить его приказ, честь — просто умереть за него в бою, не думая ни о наживе, ни о славе, отдать жизнь за своего короля, зная, что все совершил правильно. Так я жил. Так меня воспитали.

— Я принимаю твои слова, хотя и не понимаю их пока, — сказал Бейнир. — Хорошо. Говори дальше, Чужеземец.

Мейнард потер висок, который начало саднить — верный признак приближающейся головной боли. По спине внезапно прошла холодная дрожь: он прекрасно знал, что эта боль означает. Он скажет вслух то, о чем не говорил уже очень давно. И Альвдис — как она на него посмотрит? Она-то прекрасно поймет, что скрывается за его осторожными словами. Тут о его даре знала лишь Альвдис и его люди, которые давно к этому привыкли, которые и приехали, скорее всего, именно за этим. Не только за самим Мейнардом — за силой, что скрывалась у него внутри и долгое время, будучи одобренной церковью, служила королю.