Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна

Прошлый сон-воспоминание был еще более ярким, чем предыдущие. Голоса, интонации, оттенки эмоций — все это я слышала так четко, как наяву. А еще увиденное только сильнее подтверждает мои подозрения о том, что Пересмешник не кто иной, как Ник Валентайн.

Но, боже мой, с чего в моей голове вообще появились эти безумные подозрения? По сути, это всего лишь предположения, основанные… ни на чем. Я ни разу не видела лица Ника, не слышала его голоса.

Что заставило меня думать, что Пересмешник — это Валентайн? Тип фигуры? Но если быть объективной, то тот же Зяблик такого же роста и телосложения. И Дергач…

Выбираюсь на берег. Стираю платье, выжимаю так крепко, как только могу, и надеваю на себя мокрым — пусть, высохнет и так.

Волосы тоже выжимаю, перекидываю через одно плечо и с ботинками в руке, босиком, бреду обратно к бараку.

…Нет ни шрама, ни какой-либо татуировки или родимого пятна, которые стали бы неопровержимыми доказательствами. То, что Пересмешник сразу обратил на меня внимание и принялся спасать? Так он говорит о симпатии. И так тоже бывает. И, к чему кривить душой, она действительно взаимная.

Будь Пересмешник Валентайном, он бы обязательно попробовал со мной поговорить. Разве не так? Хотя бы прощупать почву, намеками выяснить, помню ли я хоть что-то. Однако на тему прошлого не было сказано ни полслова. Единственное, к чему можно было бы придраться, — реакция Пересмешника, когда я назвала его Ником. С другой стороны, а кто бы не растерялся, если бы к нему обратились чужим, незнакомым именем?

Но если зайти ещё и с третьей стороны, то кто я для своих бывших коллег? Агент под прикрытием, проваливший задание и сгинувший два года тому назад. Заслуживаю ли я доверия в их глазах? Определенно нет. Что если Пересмешник — все-таки Николас Валентайн, но не признается потому, что не доверяет мне?

В одной моей руке — ботинки, второй, свободной, тру лоб. Как и всегда, когда начинаю пытаться заглянуть в прошлое, начинает болеть голова.

Так что это? Больная фантазия и попытка подсознания выдать желаемое за действительное? Или все же неслучайные подозрения?

Не зря же память так услужливо показала мне подслушанный разговор про Ника и соревнования? Или все произошло с точностью да наоборот: вчерашние соревнования просто вызвали из воспоминаний что-то на похожую тему, и то, что происходило в Полицейской Академии много лет назад, не имеет к Пересмешнику, новому жителю Птицефермы, никакого отношения?

Только голова болит сильнее, будто кто-то сдавливает тисками виски.

Назад возвращаюсь через главный вход. Еще слишком рано, барак спит, и мне удается добраться до комнаты незамеченной.

Медленно открываю и закрываю дверь, стараясь, чтобы она не издала скрипа, и вхожу. Пересмешник тоже до сих пор спит. Лежит на боку, подложив одну руку под голову, лицом к краю кровати, дышит ровно.

Сажусь рядом.

Что бы за мазь вчера ни дала мне Сова, та сделала свое дело превосходно — отек с лица Пересмешника почти полностью спал. Осталась ссадина на щеке, кривой шов моей ручной работы на брови и опухшая разбитая нижняя губа. Но в сравнении с тем, что было вчера, это просто волшебство. Жаль, что со сломанными ребрами не выйдет так просто.

Навряд ли сюда поставляют лучшие медикаменты из существующих. Вероятно, нечто дешевое или устаревшее. Но если и они действуют ТАК, то, бог ты мой, на что способна современная медицина…

— Все так плохо? — спрашивает Пересмешник, не открывая глаз и не меняя позы.

Вздрагиваю, подлетаю с постели.

— Ты не спишь! — бросаю обвинительно.

Усмехается и, наконец, открывает глаза.

— Ты так пристально меня рассматривала, грех было тебе мешать.

— Грех было меня так пугать, — бормочу; возвращаюсь обратно, сажусь на прежнее место. — На вид все, наоборот, неплохо, — отвечаю на ранее заданный вопрос. — Температуры нет? — протягиваю руку и касаюсь его лба. Пересмешник при этом щурится, как довольный кот. — Нормальная, — выношу вердикт и торопливо убираю руку. Ежусь. — Прекрати на меня так смотреть.

— Мне ходить с закрытыми глазами?

— Лежать.

— Звучит как команда собаке.

Если опираться на то, что он болтает от боли, ему все еще паршиво. Мой праведный гнев сходит на нет; хмурюсь.

— Как ты себя чувствуешь?

— Жить буду, — отвечает. Приподнимается на одном локте и замирает, прислушивается к ощущениям.

— Перед глазами не плывет? — спрашиваю участливо.

Морщится, часто моргает.

— Плывет немного, и мутит. Нормально.

Поверила бы, если бы не видела собственными глазами, как Момот швырял его по «рингу», как тряпичную куклу.

— У нас еще остались болеутоляющие, — напоминаю. — Дать? Или сначала лучше поесть?

Ничего не смыслю в медицине, но мне отчего-то кажется, что принимать химические средства на голодный желудок не лучшая идея.

Пересмешник привычным движением приподнимает бровь, затем морщится — бровь та самая, шитая.

— Думаешь, мне стоит появиться на завтраке?

Вот уж чего не стоит делать, так этого. Если Филин увидит, насколько лучше Пересмешник сегодня выглядит, то тут же догадается о том, что Сова его ослушалась. Нельзя ее подставлять.

Мотаю головой.

— И думать не смей. Скажу Главе, что тебе паршиво, и принесу еду сюда.

Пересмешник плюхается обратно на подушку (когда он успел ее у меня отнять?) и мечтательно щурится.

— Кофе в постель… Звучит божественно.

— Здесь нет кофе.

— Я в курсе.

Мне становится неловко, и снова возвращаются мысли о Нике. Мне действительно настолько легко разговаривать с Пересмешником, будто мы знакомы тысячу лет. Даже когда следовало бы промолчать, я все равно болтаю с ним, словно… Словно мы не здесь, на Птицеферме, на Пандоре — в исковерканном, неправильном мире.

А что если снова назвать его Ником? Или просто взять и спросить в лоб?

Тогда, если Пересмешник тот, о ком я думаю, то, скорее всего, он признается. А если не тот, то может проговориться — необязательно самому Главе, кому угодно, — и мне не жить. Стоит Филину узнать, что я что-то помню из прошлой жизни и тем более то, кем я была, мне конец. Нутром чую, что Глава связан с людьми из люка. Даже если не контактирует с ними напрямую, то наверняка знает об их существовании. Возможно, именно поэтому тогда так легко согласился с обвинениями Кайры в мой адрес — отвлечь внимание.

Если рискну и ошибусь, мне уже не выкрутиться.

Молчу, кусаю отчего-то пересохшие губы.

— С тобой все нормально? — спрашивает Пересмешник, не сводя с меня пристального взгляда.

— Нет, — какой смысл врать, когда у меня все на лице написано? — Пройдет, — пусть думает, что я ещё в шоке после вчерашнего.

Повисает тишина. Пересмешник явно ждет, что я объяснюсь, но упрямо молчу.

— Угу, — протягивает мужчина задумчиво, явно делая для себя какие-то выводы. — Ребра мне заново перевяжешь? — резко меняет тон на бодрый. — Повязка ослабла за ночь.

— Конечно.

Встаю, освобождая место для маневра. Пересмешник с глубоким выдохом поднимается, садится на постели. Спускает ноги с кровати, одновременно прикрываясь одеялом. Верно, он же совсем без одежды. Мне стоило бы подумать об этом раньше и сходить в его теперь уже бывшую комнату за вещами. Хотя та спальня — общая на несколько «холостяков», и мне, пожалуй, нечего там делать ранним утром, когда все еще находятся в своих постелях. Среди ночи — тем более.

Обращаю внимание на ноги Пересмешника. Они все сплошь сине-черно-фиолетовые. Он перехватывает направление моего взгляда, усмехается.

— Шортов у меня нет, так что порядок.

— И майки нет, — мрачно вторю его словам.

Сейчас, чтобы скрыть побои на его теле, ему бы пригодился свитер с воротником «гольф», а еще, желательно, перчатки. Костяшки я вчера тоже обработала чудо-средством, но, очевидно, отек и синяки эта мазь снимает быстрее, чем заживляет раны.

Подхожу и беру Пересмешника за руку. Рассматриваю повреждения, несмотря на попытки хозяина руки отнять ее у меня. Только шикаю, чтобы сидел смирно.