Грибная красавица (СИ) - Дорогожицкая Маргарита Сергеевна

— Ваша честь, я не знаю. Я могу идти?

— Иди, — равнодушно сказал отец Валуа, но возле двери пригвоздил меня неожиданным вопросом:

— Ты с ней спишь?

Я замер на мгновенье, потом развернулся и возмущенно ответил:

— У меня нет никаких! никаких дел с девицей Хризштайн!

— А почему? — протянул задумчиво судья, внимательно разглядывая меня. — Жаль. По опыту знаю, что женщина будет так стараться всего в двух случаях. Либо ради любовника, но ты утверждаешь, что это не так… Либо если у нее есть своя выгода в этом деле. Так что же мне думать, а? Какая выгода девице Хризштайн от того, что ты войдешь в городской совет? Уж лучше бы ты с ней спал, право дело!

— Понятия не имею. Чтобы она ни задумала, у нее ничего не получится. После этого дела я намерен подать прошение о переводе!

— Которое будет отклонено… — рассеянно проворчал судья, разыскивая очки на столе в кипах бумаг. — Да где же они? Голос Святого Престола обязательно должен быть представлен в городском совете, пусть даже его будет представлять такой молодой дурак, как ты. Девица Хризштайн ведь приложила руку к происходящему сегодня в зале суда?

Я молчал, проклиная Лидию про себя.

— Чтобы от тебя ни потребовала эта девица, держись с ней осторожно. Иди.

Я помедлил возле двери. Отец Валуа, один из ордена Пяти, воплощение мудрости и власти церковной, неужели он?..

— Ваша честь?.. — судья вопросительно взглянул на меня. — Вы ведь хорошо разбираетесь в людях? Неужели вы не заметили… — с языка уже был готов слететь опрометчивый вопрос, но я остановился в последнюю секунду. — Не заметили, что Лидия… Что мне от нее ждать? Я не хочу иметь с ней никаких дел.

Судья подошел ко мне и похлопал по плечу.

— Она расчетлива и умна, но за тобой вся мощь Святого Престола. И да, я заметил, как она смотрит на тебя. Мой тебе совет — переспи с ней. Тогда будет легче ее контролировать. Только смотри, сам не влюбись. Думай головой, а не другим местом. — И судья довольно фамильярно тыкнул меня в низ живота.

Я вышел из кабинета судьи совершенно растерянным. И даже не от такого откровенного цинизма церковника. Неужели он не заметил? Она сидела перед ним, давала показания, паясничала и играла на публику, а он не заметил! Ладно, остальные церковники, но он! Он же должен был заметить, что она безумна…

ГЛАВА 15. Хризокола

Их долго не было. Я бы с удовольствием понаблюдала за тем, как судья будет выкручиваться, получив письмо, но увы. Такие вот развлечения теперь были, пожалуй, единственным, что мне осталось. Особенно эмоции красавчика. Он уже вернулся в зал суда, на его лице смешалась целая гамма чувств: растерянность, злость, недоумение и, кажется, разочарование. Странное дело — эмоции других людей я могла почуять, только когда на меня накатывал приступ. Но вот чувства красавчика, особенно сильные, я иногда ощущала и в нормальном состоянии. Поэтому меня так тянуло к нему. Скоро последняя петля ляжет на положенное место, и я смогу насладиться полной картиной, сотканной из узора интриги.

Меня, тринадцатилетнюю сорвиголову, заперли в холодном каменном монастыре, вырвали из привычного вольного уклада жизни, заставили зубрить молитвы и читать жизнеописания святых заступников. А потом наставница Камаргу придумала для меня настоящую пытку. Она заставила меня плести кружева, занятие, для которого требуется усидчивость, кропотливость и, главное, терпение! Петли сползали, нити запутывались, я злилась, рвала нить, ломала спицы, швыряла рукоделие в мастерицу, которая терпеливо сносила мои выходки. Ее кротость бесила меня больше всего, приступы бессильной ярости накатывали на меня так, что я бросалась с кулаками на бедную женщину. Потом я объявила голодовку. После недели отказа от пищи я так ослабла, что не смогла бы ложку поднести ко рту, даже если бы захотела. И тогда ко мне в келью заглянул повар. Я даже не знаю, как его звали. Он был просто безликим кухарем на монастырском дворе, готовил и обслуживал трапезы послушников и сановников.

Он принес с собой нож и несколько луковиц. Сел ко мне на кровать, посмотрел на меня исподлобья и сказал:

— Юная вояжна, вы не спите, я знаю.

Он подвинул к кровати столик, ловким движением разрезал луковицу пополам и начал очень быстро, но тонко и ровно нарезать половинки на мелкие кубики, продолжая при этом говорить.

— Я был когда-то на вашем месте. Меня отдала в монастырь родня. Лишний голодный рот в семье. Я бесился, как вы сейчас. Меня отправили на кухню, помогать кухарю. Заставили резать лук, от которого разъедало глаза. Я ненавидел семью, ненавидел лук, ненавидел всех вокруг. А когда ненавидишь что-то делать, у тебя ничего толкового и не выйдет. Пока однажды…

Он остановился на секунду, взял новую луковицу и продолжил свое занятие:

— Пока однажды я вдруг не представил, что режу не лук, а своих обидчиков. Что от того, насколько ровнее будут кубики, зависит, сколько боли я им причиню. Что луковый сок, разъедающий мои глаза, это их кровь. С тех пор я никогда не плачу, когда режу лук.

Он собрал нарезанные кубики в миску, поднялся и ушел. От острого запаха лука на глаза навернулись слезы. Я прекратила голодовку и с остервенением взялась за плетение. Вытягивая очередную петлю, я с упоением представляла, что вытягиваю не нить, а жилы своей мачехи, бабки, наставницы Камаргу. Монастырские святоши очень удивились, когда я потребовала цветных нитей для кружев. Я не сразу преуспела, но скоро мои кружева стали изысканней, чем у мастерицы. Я искренне любовалась тонкими плетеными узорами, найдя извращенное удовольствие в ранее противном занятии.

Чем сложнее узор, тем приятней было его завершать. Я так задумалась, что пропустила мимо ушей объявление судьи о завершении процесса, и очнулась, когда для обвинительной речи встал инквизитор. Он был невероятно хорош в своей мантии, такой искренний и пылкий. Я подумала, что моя прихоть мне дорого обошлась, но ей-богу, оно того стоило!

— Ваша честь, я долго готовил обвинительную речь, но теперь… не стану ее произносить. Представленные в суде доказательства и свидетельства более чем убедительны. Хочу обратить внимания суда только на одно. — Инквизитор подошел к обвиняемой, резким движением схватил ее за руку, сдернув с нее перчатку, и поднял ее, демонстрируя окружающим. — Взгляните на руки этой женщины! Это рухи старухи!

Колдунья вырвалась и злобно зашипела.

— Это еще одно убедительное доказательство. Она только выглядит молодой, но я видел ее истинный облик, облик ее внутреннего демона. Мерзкая злобная старуха! Ради своего безумного желания остаться юной эта нечисть погубила жизни сотни детей. Она заслуживает самого строгого наказания — смертной казни!

Красавчик замолчал, на его лице была усталость. Он опустил глаза и очень тихо продолжил:

— Поэтому прошу у суда очистительного огня для обвиняемой, чья вина была полностью доказана. И еще… Я хочу попросить прощения…

Он поднял глаза и взглянул в зал.

— Прощения у всех родителей, чьих детей не смог защитить. Простите меня. Прощения у всех детей. Я прощу прощения…

Толстушка в простой одежде рядом со мной негромко всхлипнула. Как трогательно! Я презрительно скривилась и, когда он поднял глаза, показала ему язык. Ребячество, но терпеть не могу таких вот сентиментальностей. Он осуждающе покачал головой — ну просто сама праведность! — взял со стола бумаги и продолжил, читая с них:

— Прошу прощения у Максима, погибшего 15 июля 948 года. У Ирмы, погибшей 21 июня 948 года. У Лены, погибшей 13 мая 948 года. У…

— Ваша честь, я требую прекратить этот балаган! — подскочил защитник, но был остановлен взглядом судьи. Инквизитор продолжил, а я окаменела. Он зачитывал всех, чьими именами были подписаны зелья в кабинете у колдуньи. Зачем он это делает? Кому это нужно? Родителям? Да большинства нет в зале, а иным и вовсе все равно. Погибшим? Они не услышат. Суду? Или все-таки это необходимо самому инквизитору? Чтобы успокоить собственную совесть? Я сжала руки в кулаки, чувствуя, как красная пелена яростного бешенства застилает глаза. Я поступила точно также. Обезумевшая от боли и ненависти семнадцатилетняя вояжна, только что переступившая черту, чтобы уничтожить своего мучителя, я тогда захватила власть. Согнала в монастырь трясущихся от страха крестьян и дворовых, поставила перед ними связанных святош на помост и вершила справедливую месть. Но, перед тем как поднести факел к костру и сжечь этих лицемеров, я стала называть по памяти имена всех жертв, которых колдун погубил с молчаливого согласия и одобрения этих мерзавцев. Я помнила их всех, и мне не надо было заглядывать ни в какие бумаги. Я называла имена и думала, что это освобождает меня от мучительных воспоминаний. Первая жертва — опустившийся крестьянский мужичок, его колдун убил просто и незатейливо, стукнув по голове. Свет померк в его глазах с каким-то детским удивлением на несправедливость жизни, а я впервые увидела чужую смерть так близко, что почувствовала ее гнилое дыхание. Остальные жертвы умирали долго и мучительно, и я помнила все, и многое отдала бы за то, чтобы забыть.