Стальные небеса (СИ) - Котова Ирина Владимировна

— Конечно… Марина, — нерешительно позвала Пол после паузы, и я поняла, что последует дальше. Она до этого не жалела меня, не высказывала соболезнований, и мне было просто говорить с ней о вещах отвлеченных. — Марина, — повторила она и перевела дыхание, и я снова зажмурилась, мысленно умоляя ее не продолжать. Но она меня удивила. — Я знаю, что ты чувствуешь, — проговорила она с трудом, и голос ее вдруг показался другим, словно моя Поля вдруг стала гораздо старше меня.

Я, так и не двинувшись с места, глубоко вздохнула — перед глазами на мгновение все поплыло. А Полина что-то говорила в трубке, говорила… и я, когда вновь обрела способность слушать, так и простояла в оцепенении с прижатой к уху трубкой под двигающимся по небосклону солнцем, то и дело выхватывая взглядом ползущих к морю змей.

Поля действительно все знала о том, что творилось со мной, разве что удушающего чувства вины в ней тогда не было. Слово за слово она рассказывала мне то, что случилось с ней в ночь после свадьбы и дальше, и я слушала ее, затаив дыхание — так страшно мне было из-за того, что она пережила, так ужасно, что никто из нас не знал об этом, не догадывался о глубине кошмара, в котором она оказалась. Она не договорила — раздался стук трубки, медвежий рык, но мне было достаточно и того, что я услышала, чтобы на время забыть о своем горе. Я знала, что ей в дни после свадьбы было трудно и плохо, но не представляла, насколько. Как же часто мы живем, и не подозревая, какую боль несет в душе близкий человек, какие демоны раздирают его изнутри.

Разделив со мной тот свой груз, Полли каким-то странным образом притупила и мою боль. Наверное, это как тушение пожара встречным палом: отчаянию просто неоткуда брать пищу, когда выжжено все.

Говорила я и с отцом, и с Марианом, и с Каролинкой, которую дар ее забросил в далекий Пьентан, и с Катей… Но жизнь родных и близких, которые не оставляли меня одну, все равно словно крутилась вокруг меня в калейдоскопе, не касаясь — я висела в пустоте, и не было мне опоры под ногами.

Старшие сестры звали меня к себе, умоляя уехать из Дармоншира. Просили об этом и отец, и Мариан. Но они не видели уставших глаз доктора Лео Кастера и доктора Амадеи Верфонсис, бросившей мирную Маль-Серену ради работы хирургом в Вейне, Риту, взявшуюся работать так же фанатично, как и я, и мечущуюся от обвиняющих взглядов к сочувственным объятиям; бледную, словно иссыхающую сердцем леди Лотту, которая ухитрялась находить для нас нужные слова и взяла меня под свое крыло, строго следя, чтобы не перерабатывала и вовремя ела; не видели ям, чадящих черным дымом, нежити на лугу перед Вейном и не слышали очень редкого, но вновь пробирающего до животного страха грохота артиллерии за фортами — то враги, отчего-то не нападающие массово, раз за разом совершали налеты на укрепления и пробовали нашу оборону.

Никто из моих сестер не любил и ненавидел хозяина этого замка, не целовал его, захлебываясь от жадности обладания и не сражался с ним под этими старыми сводами. И никто кроме Поли не понимал, что я теперь намертво связана с Дармонширом, с фортами, с людьми, которые стоят там и которых я подвела, и что самое меньшее, чем я могу хоть как-то отплатить им, — работать здесь до конца.

Помимо общения с близкими на меня как на оставшуюся полноправной хозяйкой Дармоншира лавиной начали валиться дела, которыми Люк как-то ухитрялся заниматься, одновременно организовывая оборону герцогства. То и дело приходилось разбираться с нуждами центра приема беженцев в соседнем городке Реджтауне, проблемами детей, оставшихся в нашем доме в Виндерсе и детей из инляндских приютов, которых эвакуировали к нам и которых нужно было размещать и назначать довольствие; вдруг потекли в Дармоншир беженцы с Юга Рудлога: я знала, что под городом Угорье, на юго-востоке от герцогства сейчас шли ожесточенные бои — иномирян взяли в клещи, и рудложская армия пыталась оттеснить их обратно к Мальве от побережья, а мирные люди, измученные войной, бежали к нам, потому что Пески были далеко, а наш бедный клочок земли близко. То и дело поступали жалобы или просьбы от всех подряд — от аристократов до простых фермеров, лишившихся крова и средств к пропитанию. И пусть часть дел, связанных с сиротами, взяла на себя леди Лотта, часть, касающихся военной сферы — уже вставший на ноги Бернард, слишком много оставалось того, что могла решить только я.

Я не желала ничего решать. Без Люка все это не имело смысла. Но накануне, ранним утром, когда горло еще болело от рыданий у открытого окна, а руки тряслись, я подумала, что не хочу, чтобы мое бездействие бросало тень на его память, — и до завтрака спустилась в его кабинет, и открыла первое из писем.

Были еще и разговоры с Майки Доулсоном: старая элита Виндерса, затихшая было на короткое время после смещения мэра, вновь оживилась и принялась интриговать. Майки, выразивший мне сочувствие с чопорностью, за которой чувствовалось настоящее потрясение, далее многословно извинялся и просил моего позволения на суровые меры — увольнения части чиновников и полицейских начальников, которые закрывали глаза на наживу на продуктах, и введение законов, ограничивающих дворянское участие в управлении городом. Он сыпал схемами интриг, упоминал фамилии, которые я уже успела забыть, но в целом затея была правильной, и я дала добро. И так как давно уже уяснила, что люди слушаются куда охотнее, если твой статус подкреплен силой, попросила Леймина послать к Доулсону-младшему еще отряд охраны.

— Уже послал, ваша светлость, — буркнул старик в трубку. — Вы бы сразу отправляли Майки ко мне. Не стоит вам взваливать на себя еще и это. А лучше бы и вовсе уехать, не сердитесь, ваша светлость. Но враг ударит со дня на день…

Он заботился обо мне и желал мне только добра, и поэтому я подавила резкий ответ.

— Я останусь здесь. Мой муж как-то справлялся, — сказала я. — Справлюсь и я.

И этим утром я опять спустилась в кабинет Люка. Во рту еще ощущался свежий вкус зубной пасты, которой я чистила зубы после приступа тошноты, голова немного кружилась, брачный браслет холодил кожу — а я, предварительно открыв окно, чтобы было посвежее, медленно разбирала письма, жалобы, прошения. Их оказалось очень много: несколько ящиков, аккуратно поставленных у стола. За два дня я уже просмотрела штук сто, не меньше, а ящик, из которого я их брала, оставался почти полным. Все-таки Майки здорово облегчал нашу жизнь — нужно будет найти кого-то толкового ему на замену.

На столе стояла массивная бронзовая четырехугольная пепельница со сценками охоты на бортах, а рядом лежало несколько золотых зажигалок. Словно хозяин должен был вот-вот вернуться. Закурить. Откинуться на спинку кресла.

На дверях и стенах виднелись едва заметные паутинообразные тени — память о ледяных узорах, которыми я украсила кабинет в день моей свадьбы. Но сейчас я смотрела на них и ничего не чувствовала. Обида и злость за то, что я увидела здесь, остались в другой жизни, в той, где Люк был жив; боги… да какая обида… он давно заслужил прощение, и если бы я не любила его уже, я бы влюбилась в него опять без памяти. За то, каким он стал в этой войне… за мобильный госпиталь, лекарства, за его звонки и наши объятья на стене Третьего форта… и эту его потребность во мне…

Почему, почему он не прилетел несколькими часами раньше или позже? Все могло бы быть по-другому.

Кожа на руках опять начала зудеть, и я очнулась оттого, что снова ожесточенно расчесываю ее под бесконечное прокручивание в голове "почему" и "если бы". Сжала кулаки, заставляя себя успокоиться. Вдохнула, выдохнула и снова приступила к разбору писем.

Здесь по-прежнему пахло табаком и едва уловимо — свежей и терпкой туалетной водой, и я то и дело поворачивалась к спинке кресла и утыкалась в коричневую кожу носом, закрывая глаза. Прижималась щекой, гладила деревянные подлокотники и заставляла себя возвращаться к работе. Кресло оказалось большим и удобным, словно объятия, и тихо было в эту рань — солнце только-только осветило кроны деревьев. Но замок уже не спал — с полчаса назад снова оглушительно заработали орудия на фортах и замолкли через какие-то десять минут: враги продолжали разведывательные налеты.