Все потерянные дочери (ЛП) - Гальего Паула

— Помню, ты обещал помочь мне узнать правду, — бормочет она, не отрываясь от наших пальцев. — Но теперь, когда я её знаю, теперь, когда я вернулась домой… — Она оглядывается по сторонам. — Ты не обязан выполнять это обещание. Ты знаешь, я всё равно помогу выиграть эту войну.

Я легонько тяну её за руку и на этот раз сам подношу её к губам, чтобы поцеловать холодные костяшки. Затем наклоняюсь к ней. — Возможно, это прозвучало неясно — моя вина, если так, — но я бы тоже пошел за тобой в ад.

Что-то дрожит в зеленых глазах Одетт, глазах цвета лесов моего дома, цвета магии и свободы. Она не отвечает, ей это и не нужно; потому что всё, что она хочет сказать, она говорит мне без слов. Она проводит холодными пальцами по моим щекам, запускает их в мои волосы и тянет меня к себе, заставляя наклониться ниже, чтобы поцеловать.

ЭТЧЕХАУН

Нирида годами видит тень. Она замечает её лишь краем глаза и настолько привыкла, что не обращает внимания. Лишь в редкие мгновения она задается вопросом, что это такое — когда тревога переполняет душу, когда страх смыкается вокруг горла и сжимает так сильно, что становится трудно дышать.

Тогда она слегка поворачивает голову и в этом слепом пятне, наполовину сотканном из воображения, ей кажется, что она видит тень своей сестры. Она видит её в красивом платье, но залитом кровью, и та часть её сознания, что считает это игрой воображения, ненавидит себя за то, что не может видеть её иначе: не может представить её в одном из любимых чистых платьев, с пшеничными волосами, в которые вплетены цветы, собранные вместе с матерью, босой, бегущей по лугу у их дома летом…

Она ненавидит себя за то, что видит её в платье, в котором та умерла, вся в крови, когда после смерти отца позволила выдать себя замуж за одного из дворян, которых Львы хотели посадить в Эрее. Она сделала это только для того, чтобы убить его в брачную ночь и забрать с собой столько солдат, сколько сможет.

Командор вынуждена закрывать глаза, пытаясь не видеть её. Но она не знает, что не ей выбирать, как является сестра; та принимает форму, которая должна потрясти её — невозмутимую, холодную, сильную Нириду.

Её сестра стала Этчехаун. На языке магии etxe означает «дом», а jaun — «хозяин».

Она стала хранительницей своего дома в тот миг, когда покинула план смертных. Она никогда не думала об этом, о том, что будет после, но когда пришел час, ей не пришлось размышлять: она осталась ради неё, ради Нириды. И всё потому, что в свои последние мгновения она боялась не за свою жизнь, а за мать и сестру, которых оставляла одних. Если она и жалела о своих решениях, то лишь потому, что тогда поняла: её поступки могут иметь последствия, которые обрушатся на них.

Этого не случилось, потому что мать умоляла, но и уйти тогда она не смогла. Теперь она дух-защитник, который не перейдет в обитель Мари, пока этого не сделает и Нирида. Их судьбы связаны.

Она мало что может сделать, когда Нирида в бою и кажется наиболее уязвимой. Она не может отвести удар противника или укрыть её от града стрел. Но она может напомнить ей о цене идеалов. Может напомнить, ради чего она должна оставаться в живых.

Поэтому она является ей такой. Поэтому напоминает своей пролитой кровью, что Нирида должна жить за тех, кто не может, должна сражаться, чтобы никому больше не пришлось вот так терять сестру.

Иногда это не работает. Иногда же её присутствие возымеет эффект — как в ту ночь, когда снаружи стоял лютый холод, а внутри бушевали страшные чувства.

Командор только что видела, как её друг сражался с двумя урсуге, древним ужасом, о существовании которого она и не подозревала; наблюдала, как её подруга ломала шеи этим тварям, а затем слышала, как её надежды были отданы на откуп невозможному решению. Теперь, пока остальные ищут выход, сестра является ей.

Нирида видит её краем глаза. Если она попытается взглянуть прямо, силуэт испарится, словно его и нет. Сбоку она видит её четко: бледное окровавленное платье, кожа, всё еще хранящая золотистый оттенок, какой была при жизни. Но лица разглядеть не удается. Она не знает, какое у неё выражение, но боится представить, что на нем застыло страдание.

Она хочет уйти, когда уходят остальные. Хочет броситься бежать прочь от боли и невозможных решений, но присутствие сестры напоминает ей, почему та погибла и почему теперь сражается она сама; и она спрашивает себя, какой во всем этом смысл, если не ценить жизнь, что теплится среди стольких смертей.

Она остается в комнате Евы. И сестра исчезает.

— Тебе лучше уйти, — говорит ей девушка. — Лучше? — переспрашивает Нирида. — Для твоего же блага, — отвечает та.

Командор делает шаг вперед. Смотрит на неё сверху вниз, ловя каждый жест, следя за интонациями голоса, за движением горла при глотке. — Я тебе не подхожу, — добавляет та, набираясь смелости. — А что ты знаешь о том, что мне подходит? — бросает вызов Нирида, делая еще шаг. — Может быть, в другой жизни, лучшей, более простой. Не в этой, — шепчет Ворон. — У нас нет других жизней, Ева. Это всё, что есть.

Ева колеблется. Подносит руку к груди, к месту, которое считает разбитым, и пальцы сжимают ткань рубашки, ища, за что уцепиться, что-то, что заставит её быть сильной за двоих. Она не находит.

— Я не хорошая, — шепчет она, и произнести это вслух стоит усилий. Командор Волков этого не знает, но Ева давно повторяет это себе в тишине. Делает это с тех пор, как много лет назад ей дали маску, которую она должна была носить, и уверили, что её жизнь не имеет ценности, если не посвящена высшему благу. Делает это с тех пор, как проиграла первое испытание, и наставница избила её. Делает это с тех пор, как однажды ночью впервые заплакала перед товарищами, и все притворились, что не слышат её рыданий.

— Я тоже, — выносит вердикт командор. Ева фыркает. Думает, что та не ведает, что говорит.

Но Нирида игнорирует её. Она тянется к поясу, на котором висит оружие, расстегивает его, снимает ножны с мечом из лунной стали и кладет их на комод в гостиной. Затем снова смотрит на неё.

— Я достаточно взрослая, чтобы принимать собственные решения, честная, чтобы знать, чего хочу, и смелая, чтобы попросить об этом. А сейчас я хочу снять остальное оружие, раздеть тебя и провести с тобой остаток ночи. Попроси меня уйти, и я уйду; я не стану пытаться снова. Позволь мне остаться, и я останусь… со всеми вытекающими последствиями.

Ева не отвечает. Возможно, ей самой не хватает смелости сделать это; но она уже приняла решение. Поэтому она поднимает руки, и её пальцы обхватывают предплечье Нириды. Поэтому она медленно расстегивает ремешок, крепящий маленький кинжал, спрятанный там. Поэтому она кладет это оружие на комод и ждет, когда командор выполнит свои обещания.

Она сглатывает, потому что знает: эту битву она выиграла и пленных брать не собирается.

Встреча их губ — не то, что воображала Ева. Она смела фантазировать о требовательных руках воительницы, о её порывистых ласках и решительных, прямых движениях. Поэтому она удивляется, когда Нирида берет её лицо в ладони и целует осторожно, словно она тоже много думала об этом поцелуе и сейчас хочет убедиться, что делает всё правильно.

То, как она направляет её шаги, толкая к спальне, властно, но в этом действии нет той необузданной страсти, которую Ева вызывала в своих самых грешных снах. На самом деле, Ева думает, что это нежно. В руках командора нет колебаний, но она останавливается, чтобы понаблюдать за реакцией, когда целует её в шею, когда пальцы скользят под юбку или когда язык ласкает изгиб груди.

Ева обещает себе, отдаваясь течению, что если Нирида не уйдет, когда всё закончится, она выгонит её сама. Обещает себе, что они не будут спать вместе, что не проснутся в одной постели. Но Нирида не уходит, и она её не выгоняет.

Нирида засыпает. Она же не может сомкнуть глаз. Она видит темное море за окном, свет маяка, предупреждающий моряков. Слышит, как ветер постукивает в окна, а поверх всего этого чувствует тяжесть руки Нириды на своей груди, ощущает мягкое касание кожи девушки к своей, вдыхает нежный аромат её волос, смешанный с запахом кожи её доспехов. И думает о войне. Думает о семье, которая могла бы у неё быть с родителями в Экиме, если бы её не вырвали оттуда. Думает об Амите и об улыбке, которую никогда больше не увидит. Думает о Воронах, об Ордене, о наставнице. Думает обо всех своих ранах, обо всех шрамах, которые никогда не оставят следа на теле, но навсегда останутся в самых потаенных уголках души. Думает, что это жаль — что всем приходится продолжать жертвовать собой. Столько смерти, столько ненависти, столько крови… Думает, что она уже сломлена. Думает, что может предотвратить, чтобы сломались другие.