«Неврология», – с умным видом говорил врач, осматривая меня. – «Мы вам целый курс оздоровительный пропишем, через пару месяцев как новенькая будешь».
Я почему-то не верила этим серым глазам. «Как новенькая» уже не буду, настойчиво твердил внутренний голос, и от подобных мыслей тошнота подкатывала к горлу. А ещё просто уже тошнило от запаха лекарств и больничной койки.
На третий день пришли мои друзья.
Обрадовалась ли я? Я, что стала тенью отца Гамлета? Вряд ли. Скорее, впала в ещё большее уныние. Отчего-то я не хотела видеть этих людей и их счастливые лица.
– Это твои фотографии на День Студента. Помнишь? – весело спрашивала светловолосая девушка с карамельными глазами. А мне совсем не интересно. Какой День студента? Зачем День студента? Почему я вообще пошла учиться на журфак?
– Нам так тебя не хватает, Рыжик, – вздохнул шатен по имени Дима, а меня подбросило, словно током ударило.
– Что ты сказал? – прохрипела я, набросившись на парня, чуть не выдернув капельницу.
Парень в замешательстве посмотрел на подругу, затем разжал мою руку на воротнике его рубашки и мягко усмехнулся.
– Говорю, нам всем тебя не хватает.
– Не это! – раздражённо поморщилась, удивляясь себе. – Как ты меня назвал?
– Рыжик, – удивлённо ответила вместо парня Света.
– Ры-жик, – протянула я, касаясь собственных губ. Сердце гулко забилось и отозвалось болью. Что-то странное со мной творилось, но я не могла понять что.
Вроде моя привычная жизнь: университет, газета, редакция, друзья, мои фотографии…
– Принеси мне альбом и мелки, – попросила вечером у матери. От больницы уже воротило. Слабость не желала меня покидать: по утрам было особенно тяжко.
– Рисовать? – удивилась Вера Ивановна. – Но ты ведь не умеешь, – словно извиняясь, произнесла мама.
Безразлично пожала плечом, откинувшись на подушки. Меня уже перевели из реанимации в терапию: здесь не было столько аппаратов, зато был простенький телевизор, в который я окуналась с головой.
– Разве это остановило многих великих художников? – иронично поинтересовалась, следя за перемещениями старика Тома по плоскому экрану.
– Ох, дочь! – усмехнулась мама. – Узнаю тебя прежнюю. А то знаешь… я уже волноваться начала за своего Рыжика.
Внутри всё похолодело и оборвалось. Сжала слабыми пальцами одеяло, проклиная свой тупой мозг. Эта падла упустила что-то важное, я просто уверена в этом!
– Не называй меня так, – тихо произнесла. – Мне неприятно…
Мама дёрнулась, как от удара, но промолчала. В такие моменты она старалась просто быть рядом, за что ей огромное спасибо.
Когда мама уходила домой, я снова погружалась в кристаллический мир телевидения и смотрела его даже ночью, если не приходила противная медсестра и не выключала моё «лекарство». Тогда возвращались гнетущая пустота и всепоглощающее одиночество. Я вертелась из стороны в сторону, не в силах уснуть. И ведь так странно: в голове нет ни единой мысли, но словно я потеряла важную часть себя.
В общем, возращение из комы меня мало радовало. Может, действительно просто последствия? Посттравматический синдром, как говорит врач?
А вскоре мне принесли заказанный альбом и мелки. Я садилась на широкий подоконник палаты и начинала рисовать. Бездумно выбирала цвета, а пальцы сами решали, какие штрихи наносить на белый лист. Я до последнего не могла понять, что рисую и почему – с такой одержимостью?
– Это невероятно! – воскликнула мама, держа в руках портрет мужчины с волосами, присыпанными пеплом, и глубокими тёмными глазами. – Ты ведь никогда не рисовала! Это чудо! – мама не верила своим глазам.
– Он красивый, – сказала она чуть позже, когда эмоции улеглись, но я видела, как мама тревожится. Внезапные художественные способности дочери совсем не обрадовали мать, а после её ухода пришёл врач.
– Надо сделать ещё пару тестов, – мягко произнёс мужчина. – Мало ли мы что-то упустили.
– Я хочу домой, – бесцветным голосом произнесла я, глядя в окно, за которым нехотя просыпалась ранняя весна. А в душе завывала вьюга. Но самое ужасное, что я хотела домой, но не в трёхкомнатную квартиру на Сенной, а в какой-то другой дом, неизвестный мне.
– Рано ещё говорить о доме, Алёна Валентиновна, – добродушно возразил врач. – Ваша мама волнуется, да и мы тоже.
– Это просто рисунок, – сдерживая злость, произнесла я.
– Был повреждён мозг. Мы должны тщательно всё проверить. Вы же не хотите умереть от внезапного инсульта?
Я могу умереть от одиночества и разрыва сердца, но не от инсульта, грустно подумалось мне. От моего апатичного состояния и ощущения надвигающейся депрессии мне становилось только хуже.
С каждым днём стены давили всё сильнее, хотелось выбраться, закричать, вздохнуть поной грудью, но что-то мне подсказывало, что свежий воздух и возращение домой не помогут.
Мою голову проверили вдоль и поперёк, но так и не нашли причину возникновения моего художественного таланта. Никто не смог объяснить, почему я вдруг стала отлично рисовать.
Вся палата была завешана рисунками забавных существ: черти, тролли, орки… только при взгляде на них на моём лице расцветала улыбка. А мама хмурилась и отводила взгляд. А мне нравились их смешные упругие хвосты, эти забавные троллиные уши и даже выпирающие клыки...
Нравилась девушка с горящими жёлтыми глазами, чьи каштановые волосы подхватывал колючий ветер, и мужчина рядом с ней тоже нравился. Я водила по ним дрожащими пальцами и хотела плакать. Чувствую, Кащенко не за горами.
Только после трёх недель мучений меня выписали. Ровным счётом ничего не изменилось. Слабость, хоть и уменьшилась, осталась при мне, и тошнота никуда не делась.
Про апатию и говорить не стоит. По ночам мне казалось, что умираю…
22.
Двадцать вторая. Внезапно…
По возвращении домой мне устроили праздник. Собрались друзья с универа, мамины подруги, её мужчина…
Высокий и респектабельный Эдуард сразу расположил меня к себе. Несмотря на высокий статус в обществе, он простой, житейский мужик. Как-то с первых слов мы нашли общий язык. С ним мне даже почудилось комфортнее, чем с мамой.
Он не смотрел на меня с жалостью, не видел разницы «до и после», просто потому что не знал меня раньше. И такое его непредвзятое отношение сразу расположило.
Маме мужчина подарил букет красных роз, а мне – белых, сразу же признался в своей банальности и предупредил: «Не ждите от меня оригинальности, девочки. Но вниманием не обижу». На этом и сошлись. Говорю же, «Эдя» – как зовет мужчину мама – свой в доску.
Сидя в гостиной, кто-где, ребята закидали меня вопросами, на которые у меня не было ответов. Ну откуда мне знать, как там? Начать сочинять? Да и не помню ничего, пустота. Даже нет ощущения, что меня полгода не было. Словно прилегла поспать. Поэтому отвечала просто: «Нормально там…», – а у самой сердце до боли сжимается, как будто я нечто важное упускаю. Морщусь, виски тру, а ничего не понимаю.
А потом мне часа три рассказывали о том, что в университете происходит и как живут журналисты. Нормально живут: практику проходят, на телевидение приглашали. Маринка, вон, у депутата Ленинградской области интервью брала. Все ждут моего возращения в новом учебном году. Говорят, тоска без меня. Некому деятельность разворачивать. А я вдруг поняла, что вообще не хочу возвращаться. Никуда. И журналистика мне вдруг неинтересна стала. С трудом отсидела этот вечер и сильно устала.
Когда гости разошлись, взяла альбом, с которым с некоторых пор не расставалась, и вышла на балкон.
К моему удивлению следом вышел Эдуард. Он давно скинул строгий пиджак и галстук, оставшись в голубой рубашке и серых брюках. Молча встал и достал сигарету. Посмотрел на меня, помял фильтр и убрал назад в пачку.
– Ну что ты, Рыжик? – без сочувствия спросил мужчина. Просто, словно о погоде спрашивает. И странно, мне не было противно, не захотелось поправить мужчину, как делала это с мамой. Хотя каждый раз, когда меня звали «Рыжик», душу наизнанку выворачивало.
