Таша (СИ) - Шатохина Тамара

Он вздохнул, как-то судорожно, глубоко…

— Ты сейчас сможешь узнать правду, так же? — напряженно улыбнулся и шагнул еще ближе ко мне.

— Я пришла предотвратить поединок, а не выяснять у тебя…

— Это все понятно, — подхватил он, — но сейчас ты поверишь мне. Слушай же!

Я ринулась в сторону двери. Отчего-то стало страшно, как если бы я стояла сейчас на том обрыве над морем и собиралась шагнуть с него. Сама не знала, чего боялась, но страх был, и я бежала от него. Юрас не пустил. И я оказалась прижата к стене у двери, как тогда к конскому боку. Было не горячо и неловко, как тогда — стало очень стыдно, просто до слез. Пришла сама, напросилась… на что? Не так… не то… и виновата сама — о чем думала, идя сюда, да еще ночью?

— Не так, Юрас, — почти со слезами простонала я, — пусти.

Он шагнул назад, опустил руки, спрятал их за спиной, хрипло сказал:

— Завтра я найду плат. Если примешь — обряд сразу же. Сейчас я отпущу, но ты не знаешь… Не хочешь слушать сейчас — расскажу завтра. О том, что люблю, как хочу тебя для себя. Хочу вас с сыном рядом. Хочу свою семью… нашу. Нет, постой… важно еще одно — поджимают сроки. До первого сенокоса осталось всего… — в его голосе послышалась улыбка. Я смотрела в сторону, но точно знала — сейчас на его щеке показалась ямочка…

Я просто заставила себя вывернуться из его рук, куда снова успела попасть и выскочить за порог. Стражник сидел, прислонившись к стене и дремал… Стало совсем стыдно. Я схватилась руками за горящие щеки, сердце билось где-то в горле. Ну, хоть как-то да поговорили… Что ты творишь, Таша? Что же ты делаешь? Опять сама пришла — совсем не стало гордости. Нет ее для него…

До воинских казарм мы со стражником дошли пешком — седлать для этого коней в дворцовых конюшнях не стали. Потому и обратно по слякотной темноте шли долго — на сырой каменной брусчатке можно было и ноги свернуть. Он вел меня против холодного ветра, держа за руку, и рассказывал про сынка, что родился у него недавно:

— Я потому и примлел у стеночки, соснул малость… Неспокойный он у нас — сил нет. Или трубит или хнычет. Повитуха сказала, что норов у него такой беспокойный — вредный вырастет. Если вскорости не перестанет кричать, велела идти звать лекаря… Накормленный, чистый, а выспаться не дает совсем.

— Постойте… а сколько сынку?

— Пятый день сегодня. На человеческое дитя похож уже стал, а то какой-то запухший весь был… едва глаза видно, — охотно рассказывал о сыне стражник. Уже далеко не юного возраста, вдовец, он не так давно взял молодую жену, я знала это о нем. Видно было, что неугомонное дитя все же любили. Вспомнились слова Таруса и Дарины о том, что я могу лечить. Юрас вон тогда спокойно уснул вскоре после того, как я обняла его. Спать мне сейчас не хотелось, во всем теле чуялась небывалая легкость и сила, хотелось обнять весь белый свет! А тут рядом дитя мается…

— Сувор, а пойдемте к вам домой? Вот сразу! Далеко живете…?

Была бы я умелой и опытной лекаркой — распознала бы причину ора, который стоял в доме. А так… только вслепую — как могу.

— Нужно было лекаря сразу. Ясно же, что болит что-то. Дайте его мне в руки, — попросила я вымученную детскими криками мать.

Крикун не хотел лежать в руках, выгибал спинку, краснел личиком в крике.

— Грыжу наорет, что же вы так долго тянули? Дело в деньгах? Так нет же…

— Думали — само пройдет, просто нрав такой… — тихо и устало оправдывалась совсем еще молодая мать.

А я дивилась — да что за повитуха такая? Та, что вызывали ко мне, точно такого бы не ляпнула… Потихоньку малыш стал затихать на моих руках. Все еще жалобно всхлипывая, проваливался в спокойный сон. А меня просто затопила нежность к этому чуду — носик с белыми точечками, как был у Зоряна, светлый пушок на головке… прижала его сильнее, обвила руками.

— Прокатайте завтра свежеиспеченным ржаным хлебушком спинку — может быть «волос». Они так вот орут, спинку поднимают. У моего было… Не разодрать потом хлеб — такие длинные черные волосины впутаны… Откуда только что и взялось…

Дитя уложили спать в люльку, а мы со стражником ушли. До дома добрались чуть не под утро. Сон я нагуляла и входила в дом, как пьяная — добраться бы до постели. Прислушалась к Зоряну, дошла до комнаты Мастера, заглянула — я присматривала и за ним. А там — пусто. И я пошла искать его по дому. Нашла в том кресле.

— Что ж вы не спите, сидите в темноте? — спросила, страшась очередной выволочки за свою ночную прогулку.

— Лежал уже себе, никого не трогал. Стало ныть колено, а нынче совсем уж невмоготу… как ножом режет, — задушено простонал ведун.

— Вы же сами можете лечить, верно? Что же мучаетесь? — удивлялась я, опускаясь и обнимая его ноги. Прислонилась щекой к больным коленям, пожалела… Старый стал, совсем старый. За его командирским нравом это было и не особо заметно, а вот сейчас — видно. Внутри распирало от жаркой благодарности к нему, от жалости…

— Я разорвала тот вызов на поединок, что он намарал на листе. Вот как вы все это узнали, не пойму я? Я там была, все видела, а не поняла, а вы только пару слов услышали…

Ну, Мастер не был бы собой, если бы ответил прямо по делу.

— Когда приходит старость, то всегда находится какая-нибудь поганая болячка — смерть роет подкопы в тело. Тут попробует, там… пока не найдет таки лазейку и способ свести в могилу. Одни уходят, освобождая место, приходят другие… Так было всегда и это правильно. Такое не лечится. Это уже не болезни, а способы убрать с земли не нужного ей насельника. Так что надо просто перетерпеть и дождаться…

— Я вам дождусь, — ворчала я ему в колени, — я вот займусь вами. Надо же — собрались уже…

— Я не собрался пока, но готовлюсь, дочка, — говорил он уже своим, привычным голосом, не задушено. Значит, помогает мое лечение.

— Там, в столе у меня записи. Все, что было значимого и полезного в смысле передачи опыта, с самой моей юности — там. Все случаи, способы, много чего…

— Наверно, на этом не одного ведуна воспитать можно будет.

— Я готовлюсь передать дар тебе, Ташенька… Все, хватит, не болит уже. Посмотрим — на сколько твоего лечения хватит? Любопытно мне, как твой дар работает в эту сторону.

Я села рядом с ним — напротив, и всмотрелась в его глаза — уже не черные от боли, а серо-коричневые, как всегда. Не хитрые, не сердитые, как бывало, а серьезные. В утренних сумерках было уже немного видно.

— Вы что — чуете свой уход? Даже не думайте, я никуда не отпущу. Все подкопы перекроем. У меня со смертью, можно сказать — договор. Работали вместе, — старалась я отвлечь его от дурных мыслей, — и чего это вдруг — мне? Тогда, как придет все же пора — лучше передайте Зоряну.

Не хотелось больше никакого дара. И что мне с ним делать? С этим — своим, я хоть как-то справляюсь. Он даже пользу приносить начал.

— Я к Зоряну присматриваюсь… Потом, как уверюсь, скажу и тебе.

— Нет уж! Давайте сразу. О чем это вы? Я тогда тоже присмотрюсь, всяко в четыре глаза лучше.

— Ты лучше прислушайся. Да только без толку сейчас. Он еще не поймет, чего мы хотим от него, спрашивай — не спрашивай. И малому дитю передавать сильный дар не принято… Таша, что ты выходила к нему? Что скажешь мне?

Я заулыбалась, глядя ему в глаза. Ответила прямо:

— Сказал, что любит. Завтра идет искать плат… сегодня уже. И сразу к нам.

— А ты что решила?

— Тоже люблю… Мне сейчас легко… только и не взлетаю от счастья. Порадуйтесь со мной. Спа-ать хочу… сил нет, — широко зевала, прикрывая рот ладонью. — Пойдемте уже — хоть чуть поспим. Юрас обряд сразу хочет.

— А это мы еще поглядим… как же, — ворчал себе под нос ведун, поднимаясь и осторожно становясь на больную ногу.

— Мы, может, праздника хотим. И зажать его не позволим.

Глава 28

Я не спала ни мгновения. Только начала засыпать, как подумалось — это же он придет, а у меня, кроме каши, нечего на стол подать. И закрутилось в голове, запридумывалось — что приготовить, да чтобы во всей красе показать свое умение. Чтобы подивился, оценил.