Мой светлый ангел - Богатикова Ольга Юрьевна

Теперь же я смотрела на влюбленную Полиньку и думала – как быть? Поговорить о Навроцком было необходимо, но точно не сегодня. Или лучше не говорить ничего, а просто дождаться, когда он уедет? Не вечно же младший Шишкин будет решать свои дела!

«Главное удержать Полину от глупостей, о которых она может пожалеть, – думала я, лежа в своей кровати. – С чертом нужно ухо держать востро! А уж как он уберется отсюда, я найду слова, чтобы успокоить мою барышню. Вдруг обойдется, и особых несчастий он нам не принесет?»

Глава 3

Усадьба Кротовых. 1826 год

Утром в людской только и было разговоров, что о неприятности, случившейся ночью с молодым барином.

– Машка, – пристала ко мне Марфуша, едва я села за общий стол, чтобы позавтракать. – Ты слышала, Владимир Александрович-то усадьбу от пожара спасли!

– Что? – изумилась я. – Какого пожара?!

– Самого настоящего, – продолжала девушка. – У них в комнатах свечник с горящими свечами упал, да прямо на ковер. Быть бы пожару, да барин успели огонь потушить и руку себе обожгли. Настюшка ему примочки от ожогов готовила.

– Вот дура девка, – почти восхищенно протянул Федор, который прислушивался к нашему разговору. – Марусь, тебе что ни расскажи, все переврешь по-своему.

– Что это я вру? – вскинулась Марфуша. – Не ты ли сам барину примочки ночью носил?

– Ну, носил, – согласился Федор. – Только никакого пожара не было, а свечник если и упал, то Владимиру Александровичу на руку – ожог-то у него знатный, с волдырями. Да на щеке чуть-чуть, видать, воском задело. Он когда меня позвал, чтоб я мазь какую принес, да тряпок руку перевязать, ковер у него был в порядке, и гарью не воняло. А это что значит? То, что ты, Маруська, про пожар врешь.

– Подумаешь! – фыркнула Марфуша.

– Это свечи виноваты, что барин обожглись, – вставила Ненила. – Прогорают они страсть, как быстро, и воск с них прямо ручьем льется.

– Ага, на руку ему воском накапало, – кивнул Федор. – Еще одна дура. Из чего свечи-то эти? Из смолы что ли?

– Федь, а сам-то барин сказал, чем обжегся? – тихо спросила я.

– Не, не сказали, – ответил лакей, зачерпывая ложкой кашу. – Я, спросил, конечно: где ж вы, барин, так-то? Волдыри-то огроменные. А он мне: не твое дело, ступай мазь принеси.

Я кивнула и тоже принялась за еду, как вдруг Лукерья Ивановна, которая всегда столовалась вместе с челядью, швырнула на стол ложку и громко заорала:

– Митька, собачий сын, это ты во всем виноват!

Все обомлели. Особенно Митька, то есть Митрий Степанович – наш управляющий. Он, к слову, тоже частенько в людской завтракал и обедал. А ключница продолжала:

– Что, спелся-таки с купцом Игнатовым? У него, прохиндея, свечи гнилые по дешевке покупаешь, да? На водку себе экономишь? Усадьбу барину спалить решил, скотина?

– Да ты что, Ивановна? – отмер Митрий Степанович. – Головой о притолоку ударилась, что ли? Какой Игнатов, какое гнилье?

– Я тебе покажу Ивановну! Песий сын!

Лукерья Ивановна вскочила с лавки и двинулась к нему. Вид у нее был решительный и, судя по этому виду, намеревалась она управляющего, как минимум, задушить. Тот, конечно, испугался. Еще бы, наша ключница, бывало, упрямую корову голыми руками за рога в хлев заводила – настоящая русская баба, кровь с молоком. А ведь не девочка давно – троих внуков имеет.

Мы сидели, вытаращив глаза. Ни разу такого не было, чтоб Лукерья Ивановна ни с того, ни с сего скандалы устраивала. Браниться она, конечно, бранилась, но прежде всегда разбиралась, что к чему, и вспышек ярости за ней не замечалось. А тут как с цепи сорвалась. И из-за чего – из-за свечек? Которые в том, что Навроцкий, обжегся, и не виноваты вовсе.

Я вскочила вслед за ключницей и осторожно придержала ее за локоть.

– Лукерья Ивановна, что же вы? Ни в чем Митрий Степанович не виноват! Свечи у нас хорошие, пожара никакого не было. Сердиться причины нет.

Откровенно говоря, в тот момент я сильно рисковала получить от взбешенной старухи по шее за компанию с управляющим – чтоб не лезла под горячую руку. Но Лукерья Ивановна вдруг остановилась и как-то сдулась. Ее голова и плечи опустились, ярость прошла, а вместе с ней и жажда крови.

– Голова болит, – пробормотала женщина. – Спала плохо. С самого ранья все раздражает.

– Тебя, значит, раздражает, а мы страдать должны? – вспылил осмелевший Митрий Степанович. – Шла бы ты, Ивановна, к себе. Полежишь чуток, глядишь, отпустит голова твоя. А то ты уж на людей кидаешься.

– Не сердись, Митька, – устало сказала ключница. – Ты знаешь, я тебя люблю.

– Ну да, – хмыкнул управляющий. – Лицо мне бить ты тоже решила от великой любви?

Лукерья Ивановна махнула рукой и удалилась.

Дворня проводила ее удивленными взглядами.

– Это чего сейчас было, ась? – прошептала Степанида.

Я покачала головой. Вот они, неприятности. Начались.

***

После завтрака я отправилась в сад за цветами. Пробегая через зимнюю оранжерею, про себя отметила, что земля в кадушках с иноземными кустами – гордостью покойной барыни, Полинькиной маменьки – совсем сухая и на обратном пути ее непременно надо полить.

– Маша, бросай цветы, барышня тебя видеть желают, – крикнул из окошка Степка, еще один наш лакей, когда я срезала розы.

– А где она? – крикнула ему в ответ.

– В гостиной с молодым барином. Велели, чтоб ты тот час же пришла.

В груди неприятно кольнуло. Неужели благородный бес на меня нажаловался?

Собственно, почему бы и нет? Он легко мог сказать Полине или Павлу Петровичу, что нерасторопная служанка его обожгла. И наказания потребовать мог.

Ох… То, что он сам мне шею свернуть не сумел, не значит, что мне не свернут ее по его приказу.

Полночи я прокручивала у себя в голове странное происшествие в комнате Навроцкого, пыталась понять – как это могло произойти?

Владимир Александрович на меня рассвирепел, и в этом его можно понять: неприятно, когда появляется человек, способный разглядеть под твоей ангельской маской страшную звериную морду.

На этом понятное заканчивается и начинаются вопросы. Как у человека могут быть мертвые глаза? Что за черные змеи вьются вокруг него, и почему это вижу только я?

Я бы решила, что и впрямь сошла с ума, да только Навроцкий сам вчера сказал «откуда ты такая видящая взялась». Значит, это не игра света, не сумасшествие и ничего мне не показалось. Но то, что случилось потом, родом из какой-то страшной сказки.

Как можно обжечься о живого человека?! Если в первые минуты после того, как я вылетела из покоев гостя, мой мозг отказался воспринимать ожог на ладони Навроцкого, как реальность, то потом, когда я, пожелав Полине добрых снов, вернулась в свою комнатку, меня накрыло осознание действительности.

Владимир хотел меня задушить. Но не смог. Дотронулся до моей шеи и обжегся. Как это могло произойти?! До меня мильон раз дотрагивались разные люди: мать, отец, братья и сестры, Полина, деревенские приятельницы и даже Федька, медведь косолапый, когда однажды пытался поцеловать. И никто из них не щеголял потом белыми волдырями в полруки.

Эти мысли терзали меня несколько часов, пока сон не отправил их в глубины памяти. И вот они снова тут как тут.

Срезанные розы я через окно вручила Степану, и, предчувствуя неприятности, поплелась в дом.

Но стоило войти в гостиную, оказалось, что я опасалась напрасно.

– Маша, заходи скорее, – обрадовано воскликнула Полинька, едва я переступила порог.

– Звали, барышня? – спросила я, бросив быстрый взгляд на Навроцкого с перевязанной рукой, вольготно разместившегося на диване.

– Звала, конечно, звала. Маша, я рассказала Владимиру Александровичу, как чудно ты умеешь играть на фортепьянах, и он пожелал тебя послушать. Садись и сыграй нам что-нибудь.

Признаться, я очень удивилась. Не просьбе сыграть – Поля любит хвастаться мною перед подругами и кавалерами, а тем, что меня не стали бранить. Выходит, Навроцкий ничего ей не рассказал.