В оковах льда - Монинг Карен Мари

Мы поднимаемся по лестнице, и я понимаю, что мой взгляд все время возвращается к сектору, где официанты одеты только в облегающие кожаные штаны и галстуки. Загорелые мускулистые торсы, или, в другом случае, щедрые бюсты — оголены. Туда нанимают только самых красивых. У одного из официантов великолепная спина и размашистые пружинистые движения. Я бы часами могла смотреть, как он ходит. И я радуюсь. Круус испортил меня не настолько, чтобы человеческие мужчины перестали казаться мне привлекательными.

Мой провожатый ведет меня по коридору с гладкими стеклянными стенами справа и слева, цельными, если не считать практически незаметных швов. Комнаты здесь тоже сделаны из двустороннего стекла. В зависимости оттого, как устанавливается освещение, каждая комната может быть прозрачной изнутри и зеркальной снаружи, и наоборот. Дэни описывала верхние этажи Честерса, но ожидания не сравнить с тем, что я испытываю, проходя здесь лично. Люди не любят смотреть, что скрыто за лживым фасадом. Но здесь, в этом логове, ты вынужден видеть это на каждом шагу. Владелец Честерса — расчетливый и опасный человек. И я пришла сюда сегодня только для того, чтобы определиться с моим долгом, выплатить его и забыть.

Мой проводник останавливается и прижимает ладонь к стене. Стеклянная панель скользит в сторону с гидравлическим шипением. Его ладонь давит мне на шею, направляя в полутемную комнату.

— Босс будет здесь через минуту.

Отсюда я могу видеть все, что происходит снаружи, со всех сторон, вверху и внизу. Из этой стеклянной норы Риодан изучает здешний мир своими глазами и объективами камер. По периметру комнаты, начиная от потолка, идут три ряда маленьких мониторов. Я изучаю их. Камеры установлены во всех комнатах, практически под всеми углами. Есть комнаты, в которых происходит то, чего я даже не представляла. И это мир, который я должна изучить, если хочу управлять девочками.

Дверь за моей спиной с тем же шипением открывается, и я ничего не говорю, ожидая его первого слова. Он тоже молчит, и тогда я тянусь к нему своим даром эмпата, чтобы определить его чувства. Но в комнате, кроме меня, никого нет. Я понимаю, что кто-то открыл дверь, увидел меня, а не его, и вышел. Я продолжаю изучать экраны, медленно поворачиваюсь, разглядывая лица, движения, жесты. Сейчас мне, как никогда, нужно изучить поведение людей.

Рука, опустившаяся мне на плечо, заставляет меня непроизвольно вскрикнуть.

Я в ужасе оборачиваюсь и утыкаюсь Риодану в грудь, его руки мягко смыкаются вокруг меня. Я бы заговорила, но понимаю, что смогу только заикаться. В этой комнате никого, кроме меня, не было. Я не слышала, чтобы дверь открывалась снова. Как же тогда он здесь очутился?

— Успокойся, Катарина. Я спас тебя вчера ночью не для того, чтобы сегодня причинять вред.

Я смотрю на его лицо, но ничего не могу по нему прочесть. Об этом человеке говорят, что у него только три выражения на все случаи жизни: веселая насмешка, столичная холодность или ярость. Говорят, что, если ты увидишь ярость, ты покойник.

Я на всю мощь открываю свой дар эмпата.

Я в этой комнате одна.

У меня просто нет слов. И я решаю начать с тех, что остались:

— Я одна в этой комнате.

— Не совсем.

— Ты не существуешь.

— Прикоснись ко мне, Катарина. И скажи мне, что я не существую. — Он касается моей щеки невесомым поцелуем, и я вздрагиваю. — Повернись ко мне, чтобы я мог поцеловать тебя так, как нужно целовать женщину.

Его рот снова касается моей щеки, он ждет, когда я повернусь хоть немного, раздвину губы, чтобы принять его язык. Я снова вздрагиваю. Этот человек не будет целовать меня так, как мне нравится, он будет целовать меня так, как он хочет. Настойчиво, требовательно, опасно. Его путь — это не любовь. Это страсть, и она обжигает. Испепеляет. Оставляет одни только угли, как МФП, который его люди приковали у моего аббатства вчера ночью.

Когда я отстраняюсь, он смеется и разжимает свои ненастоящие объятия. Я спокойно смотрю на него.

— Благодарю за то, что отправил своих людей стабилизировать тот осколок Фейри. Они говорили о плате. Мы располагаем немногим. Что наше аббатство может предложить в ответ на такую щедрую помощь?

Он слабо улыбается.

— Ах, так вот какими мы стали. Ты очень красноречива для девочки, которая не произнесла ни слова, пока ей не исполнилось пять.

Я отказываюсь смущаться. Итак, он знает, что я не один год с самого рождения жила без голоса. Многие знают об этом. Боль всех эмоций мира оглушала меня. Я была ужасным младенцем и жутким ребенком. Я безостановочно плакала. И не говорила. Сжималась в комочек и пыталась избавиться от вселенской боли. Это считали аутизмом.

— Благодарю.

— Пока не появилась Ровена и не предложила твоей семье сделку.

— Я пришла говорить не о себе, а о том, как могу отплатить тебе.

— Она обещала вытащить тебя из раковины аутизма, поставив условие: достигнув восемнадцатилетия, ты должна будешь принадлежать ей и жить в аббатстве. Твои родители ухватились за эту возможность. Им отчаянно хотелось избавиться от твоего плача.

Временами, уже тогда, Шон приходил ко мне. Он сворачивался рядом со мной и говорил: «Девочка, почему ты плачешь?» И я помню, что тогда наступала тишина. Он обнимал меня своими пухлыми ручками, и боль ненадолго отступала.

— Как они могли заключить союз с более влиятельными и беспринципными преступниками, если единственная дочь на выданье была дефективной? — сухо спрашиваю я.

Он смеется.

— Вот она ты, за этим внешним спокойствием. Женщина, которая может чувствовать. Забавно, я тоже думал, что я в этой комнате один. Пока ты этого не сказала. Недостаток эмоций здесь не только моя особенность. — Его улыбка блекнет, и он смотрит мне прямо в глаза, так проницательно, что я чувствую себя насекомым, пришпиленным к дощечке и готовым для вивисекции.

— Ты больше ничего мне не должна.

Я моргаю.

— Но я же еще не заплатила.

— Уже.

— Нет, еще нет. Я ничего тебе не отдала.

— Плату я стребую не с тебя.

Мне становится холодно, и я почти перестаю дышать. Этот человек опасен. Умен. До пугающей меня степени.

— И с кого ты ее потребуешь? Ответственность лежит на мне. Это я не справилась. Я должна была обеспечить им безопасность, следовательно, я и только я должна заплатить эту цену!

— Что забавно в вопросе цены, так это то, что ее устанавливает не покупатель товаров и услуг. А продавец. В данном случае — я.

Его лицо застыло холодной маской.

— Какую же цену ты назначил? — Я дышу медленно и спокойно, ожидая его ответа.

Он становится сбоку, подводит меня к стеклу и заставляет посмотреть вниз.

— У меня в последнее время текучка кадров. Мои официанты все умирают и умирают.

У меня по спине ползут мурашки.

— Один из клубов очень сложно укомплектовать. Зона Смокингов постоянно требует замены персонала.

Это тот самый сектор, где официанты одеты в облегающие кожаные штаны и галстуки и обслуживают клиентов топлесс.

— Твой Шон отлично вписался туда на время.

К горлу подкатывает тошнота.

— Моему Шону здесь не место.

— Возможно. Но даже ты не можешь не признать, что униформа ему идет.

Я смотрю в том направлении, куда он указывает. Спина, которой я любовалась, шагая сюда по лестнице, не раз чувствовала на лопатках мои ладони, когда он двигался во мне. Я много ночей ее щекотала, когда он засыпал. Массировала, когда он слишком уставал с сетями. Я целовала каждый мускул, каждую впадинку. У него действительно великолепная спина.

— На сколько?

— Я еще не решил.

— Не поступай так со мной.

— Почему.

— Он… — Я осекаюсь и вздыхаю. Этот человек просто не поймет моих слов.

— Продолжай.

— Шон моя вторая половинка.

— Вторая половинка.

Он насмехается надо мной. Он насмехается над Богом.

— Такие вещи сакральны.

— Для кого? Твой бог может и любит родственные души, но человечество — нет. Такая пара уязвима, особенно если достаточно глупа, чтобы показывать миру, насколько счастлива вместе. Во время войны риск возрастает вдесятеро. В таких условиях пара может поступить лишь двумя способами: удалиться как можно дальше от человечества и изо всех сил надеяться, что их не найдут. Потому что мир наверняка разлучит эту пару.