Абьюз (СИ) - Оленева Екатерина Александровна

Как бы не хотелось нам самим верить, что, привязывая к себе, удерживая рядом, заставляя нам принадлежать, мы делаем это ради любимого, ради любви, в общих интересах и во благо – это себялюбивая, жалкая ложь.

Я был бы счастлив вновь видеть Ральфа рядом. Не как любовника, даже не как друга – просто видеть его лицо, иметь возможность его услышать. Но я знаю, что он предпочтёт остаться там, где есть сейчас, даже если это «сейчас» – беспроглядный мрак.

Он сыграл свою партию, сделал свой выбор. Кто я такой, чтобы всё переиначить?

Любить – это значит принимать выбор любимого, даже не соглашаясь с ним. Любить – это отпускать, даже если навсегда. Если не способен сделать так, значит, ты не любишь его, а любишь лишь себя. Всё остальное яркая обёртка: все слова о высоком, вечном, красивом; все романтические финтифлюшки и прочее-прочее-прочее.

Синтия считала, что любила нас: его и меня. Но на самом деле мы оба была для ней лишь зеркалами, её же в полный рост и отражающие.

Ральф понимал это. Всегда. Мне же для осознания истины понадобилось сто пятьдесят лет.

– Почему ты так странно смотришь на меня? – взволновалась Синтия. – О чём ты думаешь?

– Т не оставляешь мне выбора, сестра. Впрочем, как и всегда. Что ж, если ты настаиваешь, думаю, действительно будет лучше покончить с неприятностями побыстрей.

– Почему – покончить? Альберт, верь в меня! Я сумею сделать то, что обещаю. Мы снова будем счастливы –втроём.

Счастливы? На мгновение мне стало жаль её.

Может быть она и не виновата, что умеет смотреть на мир лишь так однобоко, оценивая всё через призму своих интересов, своей выгоды. Вот и приходится потом горько плакать, словно маленький ребёнок, мол, никто не любит меня так, как я того хочу, все ненавидят.

– Ты готов?

– Готов? Не знаю. Для того, чтобы подготовиться, нужно хотя бы приблизительно представлять, что тебя ждёт. Но я последую за тобой, как ты того и хочешь. Всегда хотела.

Синтия улыбнулась.

Неужели она ничего так и не поняла? Ничего не видела, кроме того, что хотела видеть?

Я почти не удивился, когда мы притащились к склепу.

Толкнув дверь, Синтия уверено и хладнокровно, без тени страха шагнула вниз, спускаясь по ступенькам.

Освещение было скудным. Мутно, как сквозь воду, различались высокие саркофаги. Взгляд скользил по именам: Амадей, Каролина, Винсент, Ральф, Стелла – бесконечные Элленджайты.

У меня возникло чувство, словно я гоняюсь за собственным хвостом и вот-вот его поймаю. Что всё винтики-шурупчики и гаечки с минуты на минуту займут положенное им место.

Я остановился на условной границе рассеивающегося света и полной тьмы. Фигура Синтии белым пятном маячила впереди.

Я напрягал зрение, стараясь понять, что происходит, но смотреть было не на что, вокруг лишь стены, гробы и мрак.

Как в любом подвале, остро пахло сыростью. Но за первым запахом угадывался второй, неясный, обманчивый, словно мираж, и всё же он был реальностью.

Пахло тленом. Неужели спустя столько лет тела ещё разлагались? От одной мысли, что под этим камнем лежат останки тех, кого я знал и любил, мне хотелось бежать прочь без оглядки. Любая пытка лучше этой. Лучше любая физическая боль, чем это осознание смерти, от которой никому не уйти.

«Ты же ушёл», – зашептал невидимый голос. Впрочем, я сильно сомневаюсь в его реальности. Это была всего лишь какая-то подсознательная часть меня.

Не верю в демонов. Не верю ни во что, что невозможно познать с помощью разума. Но всё же смерть способна урезонить и устрашить даже воинствующего атеиста. Есть в ней нечто, что закроет рот любому.

– Альберт! – позвала Синтия.

В руке её вспыхнул фонарик, высвечивая стены узкого коридора. Я бы даже назвал его лазом. В самом его конце, в тупике, стояло нечто вроде постамента, помоста или алтаря – не берусь судить.

Когда я осознал, что вижу, ощутил жар между лопаток и острое желание рвануть бегом прочь. Но всё, на что меня хватило, это закрыть рукой рот – я боялся, меня стошнит. Не от отвращения, я не испытывал его. Это было другое чувство.

На камне лежал скелет. Не та идеальная белая модель, что демонстрируют на уроках биологии, а с остатками плоти, сухожилий и… волос. Если этот жалкий спутанный войлок можно так назвать.

Перед моим внутренним взором, в памяти, как живой, Ральф был красив – он был красивее меня и Синтии, вместе взятых. А перед глазами была жестокая реальность.

Чтобы мы о себе не думали, как бы не носились со своими чувствами и мнимым величием мы, Элленджайты заканчиваем так же, как всё этом мире – превращаемся в прах.

С такой правдой очень сложно жить, но она здорово лечит от гордыни.

Я поднял глаза на Синтию. По её лицу трудно было что-то прочесть. Она оставалось невозмутимой. И это было возмутительно!

Щелчком пальцев она заставила загореться свечи в старинных канделябрах. Белые стены и пол, разрисованный яркими красно-чёрными знаками, осветились зловещим светом.

Колдовские символы, в которых я ничего не понимал сплетались, образуя между собой дорожку, ведущую к самому алтарю с останками нашего бывшего любовника и брата.

Синтия неторопливо прошла вперёд. Льющийся от свечей свет словно стекался к ней со всех сторон и наливался злом. Она буквально светилось им, тут иного слова и не подобрать.

Зло мерцало вокруг неё, светилось, пульсировало, делалось осязаемым, обрастая плотью. В существе, стоящем в центре этих потоков я узнавал и не узнавал ту, кого звал сестрой, кого продолжал любить и сейчас, вопреки всему.

Только теперь я понял, насколько колоссальным могуществом она обладала.

Мне почудился шорох. Вернее, я надеялся, что почудился, но стоило взглянуть на каменный алтарь, как с надеждой пришлось расстаться – разлагающийся зомби повернул голову и глядел на меня выпученными глазами.

Теми самыми, которых у него минутой назад и вовсе не было! И, если полуистлевшее лицо могло что-то выражать, то это выражало угрозу и ненависть.

– Чёрт! – прорычал я, поражённый ужасным зрелищем до глубины души. – Синтия! Прекрати это наконец!

Она засмеялась потусторонним смехом, и в тоже время это был так хорошо знакомый мне её смех!

– Я же говорила! Я предупреждала тебя! Зря ты мне не верил.

Она обезумела от одиночества?

Никого из Элленджайтов нормальными не называли, но даже для нас это – слишком!

Я тяжело вздохнул, пытаясь сообразить, что мне делать. Трудно играть не зная правил.

А зомби по-прежнему смотрел на меня.

Потом я услышал влажный, чмокающий звук. Не в силах поверить в то, что вижу, я смотрел на то, как кости с молниеносной быстротой обрастают сухожилиями, мышцами, сетью сосудов. Выглядело это ужасно! Хуже обыкновенного разложения. Словно пространство взорвалось мясом, кровью и жилыми, и они оплетали до этого почти чистый скелет.

Я хотел отвернуться, закрыть глаза, но не получалось.

Я продолжал смотреть, а сердце билось у самого горла.

Вскоре он стоял передо мной – перед нами обоими, – похожий на живьём освежёванного. И, казалось, никуда не спешил.

– Теперь, Альберт, тебе придётся выполнить свою часть, – откуда-то издалека раздался голос Синтии. – Тебе придётся напоить его своей кровью. Дать ему её столько, сколько нужно.

Услышав голос, зомби дёрнулся, покачнулся и медленно повернулся в мою сторону. И во всей этой кровавой мешанине костей и мышц я не мог не узнать знакомые черты.

Я нервно сглотнул, чувствуя дикую сухость во рту.

О, Боже! Неужели же всё это происходит на самом деле?

Открыв глаза, я понял, что передо мной фигуры уже нет. А через мгновение почувствовал, как сильные руки смыкаются вокруг моего тела, прижимают к бесчувственной, по мертвому холодной, груди. Как бесчувственный рот, словно акулья пасть, прижимается к моим губам, вызывая фейерверк боли в теле, высасывает жизнь, опустошая, уничтожая.

Я снова заново ощутил тот миг, когда сделал шаг с перрона под металлические колёса идущего состава и те немилосердно разрывали моё тело на части, не давая подняться, передумать, отползти на безопасное от смерти расстояние.