Кровь песков (ЛП) - Грейсон С. К.

Я гнал, как мог, балансируя между тем, чтобы держать Киру достаточно крепко — без лишних встрясок — и не вдавливать ладонь в ожоги, где пузыри вздувались на глазах. Какие-то на плече лопались, стоило ей потереться обо мне — и нас обоих покрывала липкая сыворотка. А ей нельзя было терять ни капли под этим безжалостным солнцем.

Дайти шёл рядом сам, верный Кире. Может, прошёл час-другой — мне показалось вечностью, — пока на горизонте не пошёл тёмный смазанный клин — табун ориксов. Там, где стада, — там и вода. Я зацепился за эту надежду, сжал узел между нами — волна магии Киры переливалась по ту сторону, но не отзывалась. Ком подступил к горлу; я его проглотил.

Ориксы шарахнулись, когда мы влетели в их край; я не обратил внимания — взял в низинку. На дне — грубо вырытый колодец и обложка из истёртых камней: клановый привал, пока гнали стадо дальше.

Я спрыгнул, перекинул Киру через шею Алзы, чтобы не упала, вытащил свой спальный коврик. Развернул — и тогда уже осторожно снял Киру, уложил на мат: здесь я мог её мыть и перевязывать. Ресницы дрогнули, хриплый стон сорвался, когда я опустил её — но в сознание она не пришла.

Я набрал как мог чистой воды — из бурдюков, чашек, — и опустился рядом к работе. Кира очнулась, когда я начал снимать обугленные, приросшие к телу лохмотья. Как страшно было её беспамятство, так скоро я начал о нём мечтать: её крики рвали воздух. Сначала она отмахивалась от моих рук, выгибалась и шипела, как дикая кошка, — а я тянул ткань и вместе с ней — кожу.

Я пытался удержать её мягко — а она билась, как степной кот, шипела и выла. Лишь когда я опустил по нашему узлу как можно больше тишины, она чуть стихла — но каждый глушёный вскрик резал меня ножом.

Работа была медленной, кропотливой. Мой мир сузился до этой задачи — раздеть, промыть каждый дюйм израненной кожи. Я не думал ни о чём, кроме того, как осторожно лить воду, аккуратно промакивать сочащиеся места и не выпускать мысленно нашу связь — держаться, будто можно удержать её от ухода, пока сознание снижено до одного — боли.

— Держись, любовь, — шептал я в её волосы. — Я знаю, ты слишком упряма, чтобы умереть у меня на руках. Ты пережила слишком многое — не отдавайся этому.

Ожоги мне не в новинку — и хотя нигде кожа у неё не была до чёрного, до корня, до точки, где время уже не отращивает, — площади было слишком много. Она теряла воду и будет терять ещё дни, пока не затянется. Чтоб дожить до этого без заразы — нужна чудовищная удача. Я не привык полагаться на удачу.

Когда всё её правое полубоком оказалось забинтовано лоскутами моих запасных вещей, а сломанную ногу я уложил в импровизированную шину, «здоровая» левая половина побелела там, где обычно золотилась. Её крики и подёргивания сжались до стонов и озноба.

Ей нужна помощь, большей, чем я мог дать.

Я огляделся, как будто помощь могла возникнуть из воздуха. Только наши кони — стоят неподалёку, тревожатся. Я знал: пустыня не подбрасывает спасения. Она вознаграждает тех, кто ей служит, но сурова. Кира это тоже знала.

Остался один способ попросить.

Так делали некоторые всадники — перед боем, в смертельные минуты, — прося у пустыни вести. Я много раз видел, как это делает Идзуми — мы никогда об этом не говорили. Если пустыня благоволит, она даёт всплеск силы. Говорили, её голос слышат внутри — шёпот, команды, новые умения.

Я сторонился обычая — и так бит с голосом пустыни и мощью, которую всё время приходится держать на цепи. Я боялся, что натворю с таким приливом.

Но в легендах говорили: у Аликс был дар исцелять. Я о наследии прабабки не думал — меня всегда забивал Келвар. Сейчас же мне отчаянно хотелось глотка её силы — хотя бы чтобы облегчить страдания этой женщины. Женщины, что вшила себя в мою плоть своей лютой живучестью, не принимая «нет», пока не сняла каждую пластину моей брони — и не положила свои шершавые пальцы на голое сердце человека под ней. Эти грубые руки были до боли нежны со мной — той нежностью, где у меня прежде не было мира.

Горький смешок вырвался сам — сломанный, истеричный; кони вздрогнули. Столько лет бежал от наследия Келвара — и вот я, по его следу: отдаю сердце женщине, которой суждено стать моим врагом. Но я её ещё не потерял. И не потеряю, пока могу что-то сделать.

Я поднялся, шатаясь, выдернул из ножен кинжал на бедре. Пустыня загомонила в черепе — почувствовала, что я замыслил, хотя эта неделя редкой тишины рядом с Кирой притихала её до шёпота. Я стиснул зубы, отвык от этого гула.

Сжал лезвие голой ладонью — крепко. Рванул вниз — по ребру кисти, через пальцы. Сжал ещё сильнее — кровь набухла между костяшек густыми струями, затекла в горсть. Сипя, разжал руку — и дал ей стекать по запястью.

Глубоко вдохнул через нос, глядя на первые тяжёлые капли — на мизинце и на косточке. Они задрожали — и упали в песок. Моё приношение: жизненная сила пустыне в обмен на её силу — её указ.

Цвета взорвались за веками, завертелись в узор, который я, возможно, смог бы расплести, не захлестни меня визг внутри. Хотелось выцарапать глаза, заложить уши — остановить шквал ощущений. Но тела как будто не осталось — один песок. Одна магия. Я ею видел, ей слышал, её чувствовал языком.

Я продирался сквозь поток, пытаясь ухватить смысл, — и понял: в этом крике есть рисунок. Я поднапряг слух, хотя всё нутро тянуло прочь. В голосах были слова — их повторяли сотни голосов, не вместе и на разных высотах. Но стоило распознать, — уже не мог не слышать.

Отведи её к лорду Аласдару.

Первым вернулось ощущение — песок на зубах. Не знаю, сколько я был вне времени и места; очнулся лицом в пыли — солнце как раз клюнуло горизонт. Я уставился на кровавое пятно, пропитавшее песок, — с упрёком. Я рискнул рассудком ради ответа — и получил тот, что не укладывался.

Я пополз обратно к Кире, склонился — проверил дыхание. Короткие быстрые выдохи жарили мне щёку. Я смотрел на неё — и чувствовал себя беспомощным, как никогда.

Лорд Аласдар нашёл меня, когда я сам был потерян и при смерти. Он научил меня вожжам — направлять силу на достойную цель. Может быть, и Киру он удержит. Может быть, пустыня и вправду хочет, чтобы она пошла с нами — восстановить Сердце.

Главное — лорд Аласдар сможет её спасти.

Путь занял почти двое суток, но по усталости я будто доскакал до самого океана. Я шёл вдвое на Алзе, усаживая Киру, чтобы спиной лежала на моей груди, и держал её. Почти всю дорогу она была без сознания — болталась мягкой тряпкой — но я не решался привязывать: верёвка сточила бы уже разодранную кожу. Даже обычная тряска вытягивала из неё стон — и каждый вонзался мне в сердце, как осколок стекла.

К исходу первого дня повязки на ожогах пропитались насквозь; сукровица стала мутной, тягучей. Я часто наклонялся к её волосам — вдохнуть тёплый, солнечно-землистый запах, напоминающий, что она жива, — но постепенно к нему примешивалась сладковатая гниль. Стон перерос в бормотание и мычание.

Мы всё же делали короткие остановки — дать лошадям перевести дух. Алза садилась — шла долго под двойной ношей, но будто чувствовала нашу спешку и не спорила. Дайти держался рядом без команды — не отходил от хозяйки.

Мне самому стоило бы спать — но сон не шёл. Стоило закрыть глаза — и я видел, как открываю их на мёртвую, холодную Киру. Мы снова трогались через пару часов.

Утром второго дня я заметил шатры на горизонте — и облегчение прорезало дрожью. Пустыня велела вернуться к кланам — и сократила путь.

Я не сбавлял хода, врезаясь в становище и беря прямую к центру — к палатке лорда Аласдара.

Глаз цеплялся за зелёные флаги с лисой клана Оту́ш у нескольких шатров — знак нашей удачи, а рядом — багряные Падры, фиолетовые Вектурны. Остальные тоже подошли, пока нас не было.

Я осадил Алзу на площадке перед шатром владыки, под чёрным змеём Катала, играющим на ветру. Лорд Аласдар вышел сам — будто знал, что я иду. Скорее всего, знал — мой хлещущий поток силы, с самого падения вирма не до конца приглушённый, он почувствовал издалека.