Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна

— Рожа твоя рассмешила, — огрызаюсь, не намереваясь ничего объяснять; убираю косметичку в свой ящик и собираюсь уйти.

— Накрасилась, надушилась, — бросает Мейс мне в спину. Что она, интересно, унюхала? Я не пользуюсь духами на службе. — Небось, для Ника старалась?

Останавливаюсь; оборачиваюсь через плечо.

— Когда ты уже уймешься? — спрашиваю на полном серьезе. — Мы с Ником друзья. А если у тебя с ним ничего не вышло, то это точно не мои проблемы, — и снова пытаюсь уйти.

Но Мейс не являлась бы Мейс, если бы ее можно было бы так просто угомонить.

— Я бы на твоем месте не спешила, — бросает вслед; тоже подходит к зеркалу, поправляет локоны.

— А это еще что значит? — напрягаюсь, опять задержавшись.

— А то и значит, — говорит со мной, но при этом неотрывно любуется своим отражением, строит зеркалу глазки. — Я уже была в зале. На церемонию награждения приехала Колетт Валентайн. Знаешь такую? — Мейси довольно щурится, как кошка, только что наделавшая в тапки своему недоброжелателю. — Она спрашивала про тебя, кстати. Хотела поздороваться.

Что ж, в проницательности Мейс не откажешь — я совершенно не горю желанием встречаться с матерью Ника. Было время, когда в доме Валентайнов я чувствовала себя своей. Но это было очень давно.

— Отлично, — отвечаю спокойно и даже улыбаюсь, злорадно любуясь тем, как разочарованно вытягивается лицо Мейс. — С удовольствием с ней повидаюсь.

— Все ещё надеешься стать ее невесткой? — коллега делает последнюю отчаянную попытку меня задеть. Нет, Мейс, не сегодня.

Усмехаюсь.

— Поверь, это последнее, чего я когда-либо хотела.

— Ну, хоть на что-то мозгов хватает, — ворчит Мейси, тем не менее выглядя раздосадованной тем, что не удалось застать меня врасплох. — Валентайны, они же…

— Просто люди? — подсказываю.

И на этот раз покидаю раздевалку.

Под моей ладонью мерно бьется сердце Николаса Валентайна, просто человека. И в этот момент мне необычайно хорошо и спокойно.

После такого дождя на огороде делать нечего — только грязь месить. Поэтому, когда мужчины уходят на рудник, женщины остаются в лагере полным составом. Убираем, моем, стираем — работы хватает на всех. Хотя, конечно, слишком многолюдно и непривычно для разгара дня.

Олуша, с которой пару раз сталкиваемся во дворе, бросает на меня пристальные взгляды, но стараюсь без эмоций смотреть в ответ.

Олуша — маленькая, с мальчишеской фигурой и огромными доверчивыми глазами. У нее черные, как смоль, прямые длинные волосы, а не рыжие кудряшки-пружинки, но она все равно каким-то необъяснимым способом напоминает мне Джилл. Подругу, которую я годами защищала и оберегала, будто свою младшую сестренку.

Моя опека над «этой заучкой» раздражала Дэвина и вызывала непонимающую улыбку у Ника. Как я умудрилась подсознательно перенести свое отношение к Джилл на Олушу?

Вот только моя подруга никогда никому не желала смерти.

Я бы хотела помочь Олуше, но ценой своей жизни или жизни Ника не стану. Глава тоже дал мне неделю срока для того, чтобы доказать свою «полезность». И я тяну время.

Олуша не так глупа и наивна, как хочет показаться. Наверняка она попробует сделать то же самое. А там, если нам удастся выбраться, я в первую очередь доложу о беременной женщине на Птицеферме, и ее заберут в тюрьму с приемлемыми условиями для жизни и рождения ребенка.

А если не выберемся, то и говорить не о чем.

Улучив свободный момент, возвращаюсь к себе, чтобы привести в порядок и свою комнату. Утром меня хватило лишь на то, чтобы встать и одеться. Промокшая насквозь тряпка так и валяется под окном. Даже постель не прибрана — торопились.

Меняю постельное белье, застилаю кровать покрывалом. Выжимаю, споласкиваю тряпку в чистой воде, мою полы, растворив в тазу накопившиеся обмылки, которые уже нельзя использовать для умывания.

Эти нехитрые действия не требуют принятия каких-то решений, и я даже наслаждаюсь тишиной и монотонной работой.

Окно распахнуто настежь. С улицы в комнату попадает яркое солнце, быстро высушивающее влагу, и прохладный ветерок. В помещении пахнет мылом и свежестью. Пока здесь жил Пингвин, никакая уборка не помогала до конца избавиться от его запаха.

Как раз сгребаю постельное белье и намереваюсь заняться стиркой, пока позволяет погода, когда дверь тихонько приоткрывается.

Оборачиваюсь: Рисовка.

— Гагара, — стоит в дверном проеме, крепко сжав бледными пальцами дверь, — можно войти?

Неожиданный визит.

— Входи, — разрешаю. За все время нашего знакомства Рисовка была в моей комнате несколько раз, но и то для того, чтобы помочь Сове с обработкой моих ран, когда я лежала в беспамятстве. — Проходи, садись, — указываю на единственный стул.

Но гостья качает головой. Входит, притворяя за собой дверь, и остается возле нее; нерешительно осматривается, будто находится здесь впервые, переступает с ноги на ногу.

— Спасибо, но я ненадолго.

— Как знаешь, — не настаиваю. — Что-то случилось?

Если бы Рисовка пришла ко мне, чтобы передать очередной вызов к Главе, то вела бы себя иначе. Так ведут себя, когда хотят поговорить о чем-то личном. Но у меня нет никаких личных дел с Рисовкой. Мы не то что не подруги — даже не соседи: Сапсан и Рисовка живут в другом конце коридора.

Мне не по себе. Это паломничество настораживает: сперва Олуша, теперь Рисовка.

Неужели Филин решил задействовать в давлении на меня и ее?

Молчание затягивается.

— Ты хотела мне что-то сказать? — подталкиваю, поняв, что мы можем стоять так еще долго.

Рисовка кивает.

— Гагара, — повторяет мое птичье имя и замолкает, кусает губы. — Гагара, я о вчерашнем, — за последние сутки так много всего произошло, что я даже не сразу понимаю, о чем она. Только после продолжения доходит: — Не говори, пожалуйста, Сапсану.

— Не скажу, — обещаю.

Это обещание мне ничего не стоит. Я не собиралась болтать.

Но Рисовка меня будто не слышит.

— Не рассказывай Сапсану, что я и Филин, что мы… — продолжает, смотря не на меня, а в пол; ее голос предательски срывается.

— Что ОН, — поправляю со вздохом. — Не «вы».

Рисовка мотает головой, все еще изучая взглядом то ли носки своих ботинок, то ли сцепленные на уровне бедер руки.

— Все было добровольно.

Напоминает аутотренинг. Или — как это называют психотерапевты? — фазу отрицания.

— В первый раз? — мой вопрос звучит как допрос прокурора. Даю себе мысленный подзатыльник.

— Не в первый, — вздыхает Рисовка. — Но Сапсан не знает. Он… Он не поймет.

Что ещё раз доказывает уникальность пары «Сапсан — Рисовка», единственных здесь, у кого по-настоящему человеческие отношения, основанные на заботе друг о друге и взаимоуважении.

—…Сапсан, — продолжает, — он повредил плечо на состязаниях. Там что-то серьезное. Не знаю, может, трещина. Он иногда даже кричит ночами. Так страшно, — голос Рисовки дрожит. — Я говорила с Филином, и он велел Ворону не нагружать Сапсана на руднике особо тяжелой работой. А если я откажусь, ну, с ним, то Сапсан погибнет. А если не погибнет, то будет признан слабым и не заслуживающим женщину, и тогда нас разлучат, как было с Олушей и Куликом. Понимаешь? — Рисовка, наконец, поднимает голову, чтобы посмотреть на меня.

Нет, она не плачет, мне показалось. В ее глазах нет слез, зато есть обреченность, подходящая древней старухе, а не молодой женщине.

На мгновение прикрываю глаза; качаю головой.

— И это ты называешь «добровольно»?

— Как есть. Не говори Сапсану. Не скажешь?

— Не скажу, — обещаю еще раз.

— И все же, — не унимается Рисовка. — Я видела твой взгляд. Ты… осуждаешь?

Это было бы забавно, если бы не было так грустно — Рисовка все еще боится чужого осуждения, здесь.

Женщина, забывшая о себе ради жизни любимого человека, страшится моего осуждения…