– Не смей! – заорал ректор, роняя яйцо и бросаясь ко мне.
Но я уже расправляла золотые крылья и взлетала, продолжая печальную незнакомую и одновременно знакомую песню.
– Не смей! Ты потратишь много сил! – крикнул Кош Невмертич, с отчаянием следя за моим полетом.
Но окровавленный халат шевельнулся, сполз в сторону, и зохак, только что лежавший безжизненной грудой, глубоко вздохнул, открыл глаза и приподнялся на локтях, потирая глаза совсем как Борька.
– Я уснул, что ли? – спросил Горыныч удивленно.
– Она его оживила! – ахнул Анчуткин. – Кош Невмертич! Это что такое?! Она его оживила?!
– По легенде, пение жар-птицы способно оживлять мертвых, – ответил ректор, не сводя с меня глаз.
Я пела, и мужчины заворожено наблюдали за мной. Но петь становилось всё труднее и труднее, и я спускалась всё ниже, планируя на развернутых крыльях.
Ректор, зохак и Анчуткин – все они одновременно потянулись ко мне, протягивая руки, но я опустилась в ладони Коша Невмертича и – всё. Теперь уже точно не смогла бы пошевелиться, хоть бы из меня драли все перья.
– Краснова, что же ты натворила, – услышала я голос ректора, но даже не открыла глаза.
По-моему, я опять стала человеком, потому что кто-то держал меня за запястье, прослушивая пульс.
– Она выживет?! – голос у Борьки был испуганным. – Сколько она потратила?
– Четверть, – мрачно ответил Кош Невмертич. – Осталась четверть.
– Я отдам, – затараторил Анчуткин, и кто-то схватил меня за другую руку, торопливо надавливая на запястье холодными пальцами. – Я сейчас отдам…
– Не дурите, Борис, – голос у ректора был злым. – Ваши жизненные силы нужны вам самому. С Красновой я разберусь.
– Я отдам, – вмешался в разговор третий, с заметным кавказским акцентом, и холодные пальцы на моем запястье сменились совсем другими – мозолистыми, горячими. – Обо мне никто плакать не станет.
Я ждала, что ректор возразит, но он молчал.
Горячие пальцы надавили пониже ладони, и сердцу стало тепло – будто его омывало теплыми ласковыми волнами. Жизненные силы… Зохак перекачивает в меня свою жизненную силу… Так сделал отец Анчуткина… И в кого он превратился?..
Завозившись, я попыталась освободить руку и приказала:
– А ну, отпусти. Я не затем тебя оживляла, чтобы ты опять ноги протянул.
Но горячие пальцы только крепче оплели моё запястье, и новые ласковые волны бились мне в душу, как прибой о скалы, и я открыла глаза.
С одной стороны от меня сидел зохак и сжимал мою руку в своих горячих ладонях, с другой – Кош Невмертич. Он хмурится, выслушивая пульс.
– Хватит, – отрывисто сказал ректор. – Дальше я сам.
Зохак опустил меня, и как сквозь дрему я увидела, что он обмакнул палец в свою собственную кровь и чертит в воздухе какие-то знаки.
А потом дрема навалилась по-настоящему, и я уснула, увидев во сне яблоневый сад. Небо было розоватым на востоке, и я шла по траве босиком, вымокнув от росы. Навстречу мне шел Кош Невмертич, но не в строгом костюме, и без красной бабочки. Он был в простой белой рубашке с расстегнутым воротом, тоже босиком, как и я, в брюках с подвернутыми штанинами… Мы остановились друг против друга, и он поцеловал меня, а вокруг кружились яблоневые лепестки, падая медленно-медленно… И почему-то очень пахло свежими спелыми яблоками…
28
Пахло яблоками.
Сладкими, свежими, сочными. Я по одному запаху определила, что они именно такие. Открыв глаза, я обнаружила, что лежу в своей постели, в бабушкиной квартире, под любимым пуховым одеялом. Приятный сон. Пусть продолжается.
Голос бабушки доносился из кухни, и она опять рассказывала, как исполняла партию Снегурочки, и в это время её увидел и навсегда полюбил дедушка. Я откинула одеяло, села на постели, и ноги сразу оказались в моих тапочках – меховых, в виде мордочек мопсов. На мне была моя пижама, и это точно не походило на сон.
Я дома?..
Прошлепав в кухню, я остановилась на пороге и решила, что всё-таки сплю. Бабушка пела соловьем, вспоминая театральную молодость, а за столом сидели Анчуткин, Горыныч и Трофим и… чистили яблоки. Вернее, чистили Трофим и Горыныч, а Анчуткин сосредоточенно нарезал яблоки ломтиками. Для знаменитого бабушкиного пирога.
Я рассмеялась, и все разом повернулись в мою сторону.
– Васечка проснулась! – всплеснула руками бабушка. – А мы тут пирог затеяли…
Но мужчины уже побросали ножи и обступили меня, толкаясь и шутливо переругиваясь, когда кто-то наступал другому на ноги.
– Подождите, вы меня затопчите сейчас, – я растолкала их и села на стул рядом с бабушкой. – Как я тут очутилась?
Они заговорили наперебой, и пришлось опять их остановить.
– Не все разом, – попросила я. – Борька, говори.
– У тебя низкое давление и упадок сил, – он поправил очки и торопливо заговорил – явно заученную речь. – Ты сильно перезанималась, и поэтому тебя временно сняли с интернатного проживания.
Ага, значит, я переутомилась. Отличная легенда для бабушки.
– Ты два дня спала, – Анчуткин вытаращил глаза. – Как заколдованная!
– Да, у меня сейчас такая слабость, будто я неделю танцевала, а потом ещё неделю беспробудно пила, – сболтнула я.
– Василиса! – ахнула бабушка.
– Не беспокойся, я алкоголь видела только в фильмах, – заверила я её – и почти не соврала, потому что апельсиновый сок с водкой – это не считается. Ведь водку в соке я точно не видела. – Бабуль, это такое, образное выражение.
– Как ты себя чувствуешь? – заботливо спросил Горыныч.
– Сейчас – почти хорошо, – ответила я. – Надо было не читать те учебники, что ты мне принес. Из-за них-то я и переутомилась.
Зохак понурился, в это время в дверь позвонили, и бабушка убежала открывать.
– Забыли про переутомление, – скомандовала я, когда бабушка самоустранилась. – Что он здесь делает? – я указала на зохака. – Почему он не в Особой тюрьме, а у меня дома?
Горыныч понурился ещё больше и сел за стол, взяв нож и недочищенное яблоко. Трофим и Анчуткин переглянулись, и Борька объяснил:
– Сначала так и хотели, но Кош Невмертич сказал, что Рустам принес клятву верности кровью, поэтому его нельзя разлучать с тобой.
– Рустам? Этого обманщика так зовут?
– Рустам Джанабов, – с готовностью подсказал Анчуткин, а зохак кивнул.
И что за клятва кровью?
Тут в разговор вступил Трофим, и через пять минут путаных объяснений я уяснила, что когда-то он сам дал подобную клятву верности Кошу Невмертичу, который спас ему жизнь, и теперь служит ему верой и правдой.
– А мне-то это зачем? – перепугалась я. – Не нужен он мне ни с какой магией!
– Это кровная магия, – с благоговением пояснил Анчуткин. – Её не разорвать.
– С ума сойти, – я схватилась за голову. – Но зачем? Зачем вы добровольно отказались от свободы?
Зохак Рустам поднял голову и посмотрел на меня взглядом побитой собаки. И это – трехголовый змей? Мир перевернулся, однако.
– Что такое свобода? – добродушно сказал Трофим. – Есть только одна свобода – свобода выбора того, кому будешь служить.
– С этим можно и поспорить, но пока не стану, – сказала я холодно. – А ты, – я повернулась к Борьке, – врал мне и не краснел? Вот, значит, как ты на дополнительные уроки к ректору ездил? С нечистью воевал?
– Как же в нашем деле без практики? – ответил этот шпион несчастный.
– И без вранья, – не удержалась я от колкости. – А ты… – теперь я обращалась к Рустаму, и он встрепенулся с такой надеждой, что мне захотелось уснуть ещё на два дня. – Ты – гад, конечно. Но если Кош Невмертич верит тебе…
В это время в кухню вплыла улыбающаяся и румяная бабуля. Она услышала мои последние слова и пропела:
– А Кош Невмертич был здесь!
Я так и подпрыгнула на своем стуле.
– И кое-что тебе оставил, – бабушка протянула мне длинную коробочку, обтянутую черным бархатом, похожую на футляр для авторучки. – Подарок!
У меня пол поплыл под ногами, хоть я и сидела. Я не сразу смогла подцепить ногтем крышечку, а когда всё же открыла коробку, то обнаружила там… золотое птичье перо.
