Высматривая путь. Том II (СИ) - "JohnLemon"

— А как еще назвать это? Подсунул нелюдя ты, а расплатились остальные.

— А ты больше за нелюдя переживаешь, с которым шел с самого Элландера, или за кметов, а?

— За всех, — отрезал Эскель.

— За всех, — задумчиво повторил Матей. — Сдается мне, что нелюдь этот ушастый до Дол Блатанны не дошел бы. Уж больно кволый был. Помер бы со дня на день и без моей помощи.

— Гроностай? — насупился ведьмак. — Ты скормил им Гроностая?

— А мне почем знать, как его звать?

Эскель хмуро всмотрелся в невозмутимое лицо Матея, заглянул в блестящие, с нескрываемой хитрецой глаза, зацепился взглядом за вздернутый правый уголок губ, прислушался, пытаясь уловить его сердцебиение, а как оного не услышал, то вскинул меч, поудобнее перехватив рукоять:

— Да ты издеваешься. Вижу по глазам, что брешешь. Говори правду, или голову одним махом снесу и даже не моргну. Зачем на людей беду накликал?

— Собаки брешут, мастер.

— И ты вместе с ними. Правду говори.

— Ох, какой проницательный, — улыбнулся ворожей. — Не трогал я твоего чахоточного, остынь. Так, умыкнул одноухого из его отряда. Оно же, как бывает, один раз свезет, другой не свезет.

— А в этот, я гляжу, не свезло?

— Не свезло, — кивнул Матей. — Ты меч-то опусти. Незачем тебе им тут размахивать. Я же, гляди, без оружия.

Эскель помедлил, недоверчиво глянул на старика, тряхнул уже начинающей затекать рукой и только после того, как еще раз осмотрел ворожея с ног до головы, опустил меч.

— Вот теперь и поговорить можно. А ты присаживайся, в ногах-то правды нет.

— Я постою, — ведьмак глянул на меч еще раз, прикинул, что нечего его вот так держать, если боя не предвидится, и спрятал в ножны. Успеет еще вытащить в случае чего — дело ведь нехитрое. А коль старик сможет что-то любопытное рассказать, так он с радостью его послушает.

— Сердобольный ты, мастер. За кметов, что готовы тебе в спину камни бросать, вот так переживаешь. За нелюдей, кои косые взгляды тебе в спину бросают, — ворожей провел рукой по груди, добрался до ворота рубахи и достал из-за пазухи странный амулет, что выглядел как обычный камень с дыркой внутри и перемотанный веревкой.

Помял его в ладони, а затем тяжело выдохнул и спрятал назад. Может, успокаивался так?

— Есть в селе и хорошие люди. И нелюди разнятся меж собой. Не хотелось бы, чтобы они пострадали из-за твоей жадности, — невозмутимо ответил Эскель.

— Небось, это ты об Ивонне и Ленке? Или о Людке с Нестором, что водкой тебя поили? Иль о Радко с Властой? Ох, те еще ироды, скажу я тебе, — хохотнул Матей. — Так знай, что Ивонна муженька своего заколола в хлеву за то, что колотил ее спьяну. А тело всучила Хозяйке, чтобы та чудищ своих подкормила и грешок ей заодно этот простила. Да и что же… за такой постоялый двор и мужика не жалко со свету сжить. Людка с Нестором своих суженых туда же определили. И бровью не повели. А что, дело ведь удобное: коль кто поперек горла встал — в лес Хозяйке. Ленка, вон, не так давно, месяца два назад, тятьку своего посреди ночи сама утащила в лес, а матушку даже не в жертву принесла, а так, на корм отдала на манер Ивонны, токмо живую еще. Небось, та ее, дуру молодую, и надоумила. Власта, что баба старосты нашего достопочтимого, от хахаля своего понесла с год назад. И что же ты думаешь? Разродилась, а по ночи они это дитятко в лес и унесли. Хорошенькое ведь дельце — горевать и причитать, что будто бы мёртвого родила. А сама своими же руками его и погубила. Даже на свет белый не дала поглядеть. Мол, не смог принять его Радко, и не открестились бы потом от сплетен люда местного, коль вырастет не похожим на старосту нашего, как две капли воды. В угоду страха своего пред болтовней бабской дитя невинное погубили. Но кто я такой, чтобы их судить, мастер? Хозяйка-то с братцем привередливы только к своим, особым жертвам, коих сами выбирают для Матери, но и братию лесную надобно чем-то подкармливать, чтобы в село не забредали с голодухи. Вот падаль всякую и скармливают. Как же ты не заметил, что погоста у нас тут не имеется, раз такой внимательный? — он очень пронзительно взглянул в ведьмачьи глаза, будто ожидая какой-то особой реакции. И она не заставила себя ждать.

— Откуда мне знать, что ты не врешь? — хмуро спросил ведьмак, да так сжал в пальцах ножны, что аж кожу на ладони запекло.

— А какая мне выгода врать-то тебе, а, мастер? — усмехнулся ворожей. — Смерти я не боюсь и меча твоего тоже. Но коль могу правду тебе рассказать, так чего же мне молчать? А ты, небось, думаешь, что это я тут корень зла? Но ты не думай, не думай. Тут у каждого рыльце в пушку. Пацыкивка ведь очень просто образовалось, без премудростей. Нашли местность хорошую, плодовитую на грибочки, ягодки, зверье лесное. Осели, заселили и жить-поживать стали. Но потом, глядь, а люд-то пропадать начал. То девка к реке пойдет гадать и не вернется, а потом всем селом вытаскивают уже синюю из воды. То в хату нечисть заберется, что жизни не даст. Местные репы-то почесали и решили к ворожбе обратиться, то бишь ко мне. Я ведь возле дуба этого ой как давно живу. Очень давно. Помню времена, когда тут одни леса были, без прогалин. И горы, горы кругом… В общем, деньги притащили и просили защиты. А мне что? Деньги, они-то везде одинаковые. Вот только тут и ворожить не надобно было, чтобы правду рассказать. Ребятишки Матери тут обитают. С незапамятных времен еще. И невеж этих потихоньку выселяют, вот как умеют. Ну и решил Радко, что надобно им как-то уживаться, место ведь хорошее. Да так, чтобы мир да покой царили. Вот и заключили уговор. Только ты не думай, я людей судить не берусь, сам не лучше. За умеренную плату могу хоть кого к алтарю оттащить да на многое глаза закрыть. Но в отличие от тех иродов, мои резоны куда безобиднее.

Эскель сдавленно выдохнул. В груди запекло, а глаза застлала пелена. Ох, не пожалел бы он острие меча своего и проредил бы ублюдков, вот только он ведь совсем не горячный. Пусть и рука уже сама просилась.

— За что Ленка так с родителями поступила?

Матей провел ладонью по лицу, сметая остатки усталости, и кривовато усмехнулся. Знал ведь, куда метить, ирод старый.

— Ясное дело за что. За что и остальные, за что и Ивонна — за-ради счастья своего. Дом понадобился без родителей стареющих и помирающих, что обузою ей были. Приданого хорошего захотелось. Ведь какая же это девка да без приданого?

Ведьмак тогда и вовсе помрачнел. Сам-то он не до конца еще осознавал, отчего его так задевало каждый раз, когда речь о родителях заходила. Но чем старше он становился, тем сильнее на душе болело. Наверное, потому что старел. В юности он частенько мечтал о том, что вот как выедет на большак, то обязательно встретит мать или отца в каком-нибудь очередном захудалом селе. Они-то уж обязательно его узнают. Сын ведь! Посмотрит им в глаза и даже спрашивать ничего не будет, просто скажет что-нибудь хорошее, а еще обязательно обнимет. Они уж наверняка позволят. К тому же он на них совсем не в обиде за такую судьбу. Он стал тем, кем стал, кем должен был стать, дело лишь оставалось за принятием. И он принял это, а куда уж деваться? Лишь бы всю жизнь в бессмысленной злобе не жить. А тогда, может, и зимовать можно будет ездить не только в крепость, но и домой, к родным своим. Он бы и деньгами им помог, и по хозяйству. Руки ведь прямые и с нужного места растут, значит, заработать всегда сумеет. И если не основным ремеслом, то уж наверняка что-то придумает. Но ирония в том, что после того злополучного Испытания Травами он ни черта не помнит ни о том, кем он был, где жил, как жил и с кем. Вот начисто все стерто, даже никаких намеков нет, кроме пресловутой горской песенки, что постоянно лезет в голову. И не то чтобы он был шибко в этом уверен, но хочется думать, что именно ее ему напевала в детстве мать.

— Вижу, гложет тебя что-то, мастер, — хрипло заговорил ворожей. — Могу помочь тебе. Вот, к примеру, прошлое открыть. Авось душа твоя успокоится. Могу умершего призвать. Скажешь ему то, что не успел.