Исчезновения - Мерфи Эмили Бейн

Мама всегда настаивала на том, чтобы наша входная дверь была самой яркой в городе, вишнево-красной, и папа перекрашивал ее при первых же признаках выцветания. При этой мысли я больше не могу сдерживаться: обвинения вылетают из меня.

– Миссис Клиффтон, – выпаливаю, прерывая ее на полуслове, – что-то здесь совершенно неправильно.

Ее спина выпрямляется, но она не пытается взглянуть на меня в зеркало заднего вида. В действительности оно там как будто просто для украшения. Я осознала это в тот момент, когда наклонилась вперед на выступе фонтана и не смогла увидеть свое отражение. Почему в моей ванной или в любой другой комнате дома Клиффтонов нет зеркал?

Потому что они были бы совершенно бесполезными.

Пытаюсь не дать смятению просочиться в мой голос.

– Расскажите нам о зеркалах.

– Хорошо, Айла, – говорит миссис Клиффтон успокаивающим голосом, но сжимает руль, и, когда Майлз смотрит то на нее, то на меня, я жалею, что поддалась импульсу. Может быть, то, что она прячет, настолько ужасно, что Майлзу не стоит знать. Мой страх становится сильнее.

– И скажите нам, почему цветы не пахнут, – добавляет Майлз, наклоняясь вперед.

Краска заливает лицо и шею миссис Клиффтон, совпадая с бордовым цветом ее шляпки.

– Мне очень жаль, – запинаясь, произносит она. – Я планировала сказать вам сегодня. Просто хотела, чтобы вы устроились на месте, и мы не знали… учитывая, что вы дети Джульет, – она колеблется, – повлияет ли это на вас. – Она оглядывается на нас с извинением в глазах. – Мы не говорим с посторонними о том, что происходит здесь.

– Что? – спрашивает Майлз. – Что здесь происходит?

– Мы называем это Исчезновениями.

Мимо нас проезжает машина, женщина за рулем приветственно поднимает руку и машет миссис Клиффтон. Но, когда она видит меня, ее улыбка застывает, и женщина хмурится.

Миссис Клиффтон говорит:

– Ваша мама правда никогда об этом не говорила?

Мы с Майлзом молчим.

Миссис Клиффтон вздыхает.

– Я не виню ее, в общем-то. Просто уехать и забыть все. – Она кивает на дорогу, раздумывая. – Мы никогда не знали, какой была жизнь до них. Они начались в 1907 году, когда мы родились.

Теперь она не так сильно сжимает руль, словно испытывает облегчение, оттого что секрет вышел наружу.

– Первое, что мы потеряли, – запахи. В тот день я была на Ярмарке урожая. Конечно, все туда пошли, но я была еще ребенком в то время.

Руль вращается в ее руках.

– Началось все невинно. Мы всегда поддерживали ежегодные дружеские соревнования между горожанами, чтобы увидеть, кто придумает лучший рецепт с яблоками Стерлинга: пироги и торты, сидр и желе. Понимаете, это глупо, конечно, но люди по природе могут быть склонны к соперничеству, особенно в таком маленьком городе, как этот. Все так сосредоточились на том, кого объявят победителем, что сначала никто не заметил, что что-то пошло не так. Только когда судья открыл блюда и наклонился, чтобы почувствовать аромат.

Начинают виднеться окраины города, и первой появляется станция «Тексако».

– Поначалу никто сильно не беспокоился, – продолжает она. – Конечно, мы не поняли в то время, что это значит, когда судья объявил, что запахи всех изделий словно исчезли. Про награду забыли, когда люди вышли вперед, чтобы самим убедиться в этом.

Ее голос начинает слегка дрожать.

– Возможно, они думали, что это только временно. Конечно же, никто не мог догадаться, что масштаб будет таков, что из Стерлинга исчезнут все запахи. Исчезновения повлияли на всех, молодых и старых – и на все: фрукты и цветы, духи и шампуни, даже на такое, что делает людей сентиментальными: например, запах волос ребенка или запахи, связанные с важными воспоминаниями.

Я думаю о запахах детства: жарящиеся яйца, пышное печенье с кристаллами сахара, мамин кофе с цикорием каждое утро, раскрашенная миска с лимонами на кофейном столике, исчезающий аромат папиного лосьона после бритья, когда он склонялся, чтобы поцеловать меня на ночь, даже запахи, которые я ненавидела. Как, например, вареный шпинат. Куча компоста. Подгоревшая белая рыба, запах которой надолго прилип к стенам Склона, пока мама не поклялась, что больше никогда не будет ее готовить.

– Специалисты по аносмии [2] приезжали со всей страны для исследований, – продолжает миссис Клиффтон. – Но, даже когда в Стерлинге стали понимать размах того, что произошло, никто не знал, чем это вызвано или как все возвратить. Ни к кому не вернулось обоняние, даже когда пытались покинуть город. С тех времен все дети в Стерлинге рождаются с этим. И с годами люди все больше смиряются с тем, что это навсегда.

– Это… – спрашиваю я, колеблясь, и сглатываю, – это будет чем-то постоянным для меня и Майлза?

– Не для вас, дорогая, – быстро говорит миссис Клиффтон. – Вы должны выбраться из его власти, как только покинете наши границы.

Я выдыхаю с чувством облегчения, таким сильным, что мне и стыдно, и я чувствую себя эгоисткой. Смотрю на мужчин и женщин Стерлинга. Они все кажутся такими нормальными, беззаботными, бродя по центру города с пакетами в подмышках, забегая в бакалейный магазин Фитцпатрика. Женщина в большой шляпе с полями показывает на обочину своему сыну с пухлыми ручками.

– Что произошло потом? – спрашивает Майлз.

– Настоящая паника началась позже, – говорит миссис Клиффтон. Она паркует машину. – Когда в тот же самый день через семь лет после первых Исчезновений это произошло снова. – Она выключает двигатель и смотрит на нас. – Однажды утром ваша мама и я проснулись и обнаружили, что у нас больше нет отражений. Я была всего лишь маленькой девочкой, но это было ужасно странно – пойти посмотреть на себя, только чтобы увидеть, что я исчезла. А потом, когда нам исполнилось четырнадцать, из наших красок и ручек словно вытекли все цвета. Все новое, что мы пытались раскрасить ими, получалось серым.

Я представляю свою маму девочкой, ее смятение и печаль, какие она должна была испытать, проснувшись и поняв: то, что она любила, исчезло.

– Кусочек за кусочком эти маленькие части нашей жизни, которые мы всегда считали чем-то само собой разумеющимся, стали ускользать от нас, – говорит миссис Клиффтон. – Каждые семь лет как по часам что-то теряется: запахи, отражения, цвета…

Майлз прерывает ее:

– Но почему?

– Если бы я знала, дорогой. Никто не знает.

– Но моя мама могла чувствовать запахи, – протестую я, вспоминая ее сад, ужасный запах белой рыбы.

– Да, – говорит миссис Клиффтон, в ее голосе появляется напряженность, – но эта история на потом. – Она бросает взгляд на город. – Не здесь.

Я едва могу поверить в то, что она рассказала, хотя видела это своими глазами. У меня кружится голова, и я потею, пытаясь ухватиться за разматывающуюся нить, вспомнить все, что она рассказывала о том, как росла здесь, чтобы посчитать в голове.

– Если что-то исчезает каждые семь лет… – говорю я медленно. – Сколько прошло с последнего раза?

Миссис Клиффтон машет кому-то через улицу, натягивая улыбку на лицо.

– Ну, боюсь, вы приехали как раз вовремя. – Она поправляет шляпу, не пользуясь зеркалом, и открывает дверь с искрой вызова. – Остался месяц до того, как мы выясним, что исчезнет следующим.

Пока Финч, портной, снимает с меня мерки для школьной формы, я онемело стою, а потом мы с Майлзом идем за миссис Клиффтон в универмаг. Пробираемся мимо ярких пятен апельсинов, рядов стеклянных бутылок и мыла без запаха, а мысли в голове так крутятся, что сначала я даже не понимаю, что за мной наблюдают. Женщина в белых перчатках и платье цвета весенней травы смотрит на нас из-за штабелей консервов «спам», когда мы выбираем Майлзу бумагу для набросков и пакет свежей картошки для Женевьевы. Как только я замечаю, что она уставилась на нас, женщина резко выпрямляется и машет миссис Клиффтон. Сумочка из крокодиловой кожи висит на сгибе ее локтя, энергично покачиваясь.