Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна

Олуше становится плохо, и Чайка, теперь явно решившая стать лучшей подругой беременной, уводит ее к Сове.

Все разбредаются кто куда. Я — ухожу к себе.

Куда подевался Ник, не имею понятия. Мы были рядом на сборище, а потом он сказал, что сейчас кое-что проверит и вернется, и больше я его не видела. Уверена, напарник знает, что делает.

А вот я настолько растеряна, что просто прихожу в свою комнату и забираюсь на подоконник.

Завтра Филина казнят за убийство Чижа. Нелепость: человека, погубившего столько людей, повесят за одну единственную смерть. Я линчевала бы его на месте, прямо там, без фарса с судом и опросом свидетелей. Такому, как Филин, нельзя давать время.

Мне тошно от самой себя за такие мысли, по-настоящему кровожадные мысли. Я же представитель закона, мне не должно желать разорвать кого-то на куски без суда и следствия. Однако все, чего хочу, — увидеть, как белые одежды Филина пропитаются куда большим количеством крови, чем всего лишь из разбитого носа.

Дверь открывается.

Лениво окидываю напарника взглядом — цел, и хорошо.

— Где ты был? — спрашиваю вяло и снова устремляю взгляд на улицу. Из-за туч темно, будто бы уже наступил вечер; идет мелкий моросящий дождь, но в безветрии в окно не попадает ни капли.

— Так, проверил, как охраняют Филина.

— И как?

— Ворон и Сапсан. Ибис ушел.

Вздыхаю.

— Хорошо.

Если Ибис — явно сомневающаяся сторона, то Сапсан, узнав, что все это время делал с его женщиной Глава, точно непреклонен. Он его не выпустит.

— Нехорошо, Эм, — не соглашается со мной Ник; подходит к окну. — Подвинься, — меняю позу, свешивая ноги в комнату, и освобождаю напарнику место на подоконнике. Он садится рядом. — Нельзя оставлять его так до утра. Люди могут передумать.

Поворачиваюсь к нему, смотрю серьезно.

— Думаешь, передумают?

Качает головой.

— Пока нет. Но гнев толпы — явление непостоянное.

На это мне возразить нечего, поэтому молчу. Подтягиваю к себе одну ногу, ставлю на подоконник и упираю подбородок в колено.

Мне вообще нечего сказать. Признаться Нику, что меня уже час разрывает от желания пустить Филину кровь? Дэвину о желании убить тогда Кайру я сказала легко. Я и о ненависти к Главе поведала бы ему точно так же. Но признаться Нику в том, что его Янтарная превратилась в кровожадное чудовище, не могу.

Однако именно так я сейчас себя и чувствую.

— Эм, с тобой все нормально? — напарник наклоняется, чтобы заглянуть мне в глаза.

Снова чувствую, что мы из разных миров. Даже сейчас, когда сидим на одном подоконнике в старом бараке на планете-тюрьме.

— Эм? — его голос становится серьезнее; Ник кладет ладонь мне на плечо.

Вздрагиваю. Напарник хмурится, и я, чтобы скрыть неловкость, накрываю его кисть своей ладонью.

— Нормально, — заверяю.

— Л-ладно, — не верит, поджимает губы, но не настаивает на откровенности. — Тогда пошли со мной.

— Куда? — удивленно поднимаю голову.

— Хочу обыскать кабинет Филина. Вдруг у него там припрятана рация или еще что-нибудь для связи с наркоторговцами. Не хочу рисковать.

Это похоже на план.

— Пошли! — резко спрыгиваю с подоконника.

— Наконец-то энтузиазм, — смеется напарник.

Корчу в ответ «рожицу».

В этот момент раздается громкий стук в дверь. Ник тут же подбирается и тоже встает на ноги. Переглядываемся.

— Открыто! — объявляю громко.

А у самой сердце заходится. Если кто-то пришел сообщить о том, что Филин сбежал…

Но в комнату заглядывает Чайка; взволнованная, раскрасневшаяся, будто бежала.

— Чего сидишь?! — прикрикивает на меня вместо приветствия. — Уже все ноги сбила в поисках. Олуша тебя зовет. Плохо ей.

Вот уж кого мне сейчас не хотелось бы видеть, так это Олушу.

Неуверенно оборачиваюсь к Нику. Он пожимает плечами.

— Сходи, я подожду.

— Голубки воркуют, — ворчит Чайка, неправильно поняв, зачем сожитель собирается меня ждать. — Там человек умирает, а они…

— Умирает? — переспрашиваю удивленно.

Олуше стало плохо ещё во дворе, но о смерти речи не шло. И, честно говоря, я всерьез полагала, что она специально изобразила плохое самочувствие, чтобы ее пожалели.

— Умирает! — отрезает Чайка и уже бежит впереди меня по направлению к комнате Совы.

В помещении стоит густой запах крови, несмотря на распахнутое окно. Ветра нет, дождь усилился; в комнате влажно и душно.

Олуша, с бледно-зеленоватым лицом, лежит на спине в кровати Совы, укрытая одеялом по самый подбородок. На полу валяются окровавленные тряпки. Сама хозяйка комнаты сидит возле больной на трехногом табурете. Длинные рукава рубашки пожилой женщины закатаны до локтя, а предплечья и кисти рук перемазаны кровью.

— Что произошло? — не понимаю; замираю в дверях.

— Бог забрал свое благословение, — зло отвечает мне Чайка и толкает в спину. — Ну. Чего встала? Заходи.

Вхожу. Чайка — вслед за мной. Причем тут же бросается к больной, садится у ее бедра и завладевает ладонью.

— Ничего-ничего, — шепчет успокоительно, поглаживая тонкие бледные пальцы. — Ты нам еще нарожаешь.

Веки Олуши подрагивают, но так и не поднимаются. В сознании ли она?

Подхожу к Сове.

— Кровотечение? — спрашиваю, хотя и сама все вижу.

Женщина поднимает на меня усталые глаза.

— Литра четыре, — а потом протягивает руку и задирает одеяло снизу. Вздрагиваю: под ним — целое море крови. — Не могу остановить. Инструментов нет. Медикаментов нет. Ни черта нет! — всхлипывает и закрывает мученически искривленные губы перемазанной в крови ладонью. — Не нарожает она уже никого и никому.

— Не бреши! — тут же возмущенно взвивается Чайка. — Оклемается и нарожает. Еще как. Правда, милая? — продолжает гладить ни на что не реагирующую Олушу, как домашнего питомца.

— Тебя звала, — игнорируя выпад Чайки, Сова обращается ко мне. — Сказала, извиниться хочет.

Качаю головой.

— Зачем мне ее извинения?

— Когда умирающий хочет извиниться, надо прощать, — отрезает пожилая женщина и встает. — Садись, — указывает мне на освободившийся табурет. — Попробуй поговорить, может, услышит. Чайка, а ну-ка пошла вон!

Та вскидывает голову, вцепляясь в безвольную руку Олуши мертвой хваткой.

— Чего это я — пошла?

Сова морщится, воздевает глаза к потолку, будто просит господа дать ей сил.

— Я тебе в пятый раз говорю: не родит тебе Олуша детей. Никому не родит. Можешь остановить кровь? Нет. Можешь сделать переливание? Нет. И я — не могу. Пошла вон, кому сказано!

— Не родиииит, — задумчиво тянет Чайка. Еще пару секунд гипнотизирует Олушу взглядом, после чего отдергивает руки, будто испачкалась; кисть Олуши падает на простыню.

— Пошла вон, — повторяет Сова.

— Сама иди, старая! — огрызается Чайка.

Гордой походкой, впечатывая каблуки в пол, выходит из комнаты.

— Попробуй поговорить, — повторяет мне Сова и тоже скрывается за дверью, оставляя меня наедине с умирающей.

Сказать, что я растеряна, — ничего не сказать. Я ожидала чего угодно: побега Филина, бунта его сторонников, кровавой резни, наконец. Но точно не того, что мне придется стоять у кровати истекающей кровью Олуши.

Откашливаюсь, не зная, как себя вести.

— Олуша, ты меня слышишь? — веки на бледном лице вздрагивают. — Олуша, это я. Ты звала меня? Олуша, — колеблюсь, но потом все же касаюсь холодной щеки.

Действует. Огромные черные глаза распахиваются и словно с усилием фокусируются на мне.

— Гагара, — выдыхает Олуша. — Ты пришла.

— Пришла, — киваю. Но помочь не могу. На этот раз совершенно точно не могу.

— Я хотела тебе сказать… — начинает девушка, но горло перехватывает. — Воды…

Беру стакан со стола и подношу к бледным губам, помогаю приподнять голову. Олуша делает два жадных глотка.

— Я хотела сказать тебе, — заговаривает снова, когда я отхожу, а она опять ложится на подушку, — что это все ты.