И я снова зарыдала в ладони.
Мой малыш. Его никогда больше не будет. Наверное, нет боли сильнее, чем потеря ребёнка. Пусть этот ребёнок и не был родившимся.
Спустя дни я зашла к Стефану на кухню, он не ожидал этого. В руках у него был мой дневник. Меня тут же словно ледяной водой окатило.
— Что ты делаешь? — злобно прошептала я. Только можно представить, чего он там уже начитался… — Отдай! Это не твоё, — я вырвала дневник из его рук, Стефан не удержал. Раскрыла наугад. — «Стефан называет меня шлюхой, я так устала слышать это. Я ведь была верна ему всё это время, поэтому и обидно». Бла. Бла. Бла. А ничего, что ты, милая, спала потом с двумя? И обоих ведь любила. Да она лицемерка, — смеялась я от злости. — Ой, это же я. Как неожиданно.
Стефан встал с места и ухватился за дневник, я не упускала его из рук.
— Она не лицемерка. Она — несчастная женщина.
— В этом дневнике столько пустых слов и предложений. Я хочу его сжечь. Ты же не против?
— В этом дневнике твоя боль. Я против.
— В этом дневнике моё нытьё, потому что я истеричка. Не выдумывай. И да, боль всё-таки есть, но она напускная.
— Ты видела своё тело? — продолжал Стефан, железной хваткой впившись в дневник. — Это напускная боль, по-твоему?
Я издала смешок. Мне хотелось почему-то смеяться и смеяться. Над собой, над всей это ситуацией.
— Я мазохистка. Поэтому и люблю Себастьяна. Мне нравится причинять себе боль, вот и тело такое у меня. Не нравится — не смотри, я ведь не заставляю. Даже наоборот.
Он выпустил дневник из рук и внезапно схватил меня за плечо, его лицо оказалось близко к моему.
— Мне больно смотреть на тебя. И я люблю с таким телом тебя даже больше, но не потому что наслаждаюсь видом побоев, а потому что в очередной раз убеждаюсь, какую сильную женщину люблю.
— Зря любишь, — криво улыбнулась я. Он опустил взгляд, наверняка в очередной раз приняв всё на свой счёт.
— Я читаю, чтобы знать, какую боль тебя причинял. Чтобы знать, кто я есть. Я понимаю, что ты не хочешь, чтобы я читал, но я хочу этого. Я не помню многого. Но в этом дневнике я могу прочесть.
— Там только фантазии и больше ничего, — продолжала я севшим голосом.
— Елена, кому ты врёшь и зачем? — Стефану удалось отнять у меня дневник. — Я буду читать его.
— О, я вижу, ты тоже любишь причинять себе боль, — обратила я внимание на перевязанную ладонь. — Что случилось? Нож? Или ты обжёгся?
Стефан молчал, затем тяжело вздохнул.
— Я не люблю причинять себе боль. Просто она заглушает другую. Это временное облегчение. Но оно того не стоит, потом эта затихает… А в груди остаётся, — Стефан произносил для нас обоих.
— Жаль, что ты не понимаешь моей любви к боли. Себастьян понимал. Тебе обидно, что я люблю его, так? Я клялась тебе в любви сотни раз, а в итоге…
Я произносила это холодно, с какой-то непонятной усмешкой на губах, ведь себя в зеркало не видела, не могла определить.
Мне было стыдно перед Стефаном и за это. За то, что я полюбила другого.
— Любить кого-то ещё — не преступление. Сердцу нельзя приказать, — пожал Стефан плечами, спрятал за спиной дневник. — Я даже могу понять, если ты его сильно любишь. Я могу это принять. Елена, я никогда… Я больше не осуждаю тебя, — смутился он, видимо, вспомнив все прошлые эпизоды.
Не осуждал. Ага.
За то, чего не было — тоже осудил. Но за это я его не осуждаю — как бы ни звучало. Я вообще не чувствую к Стефану неприязни или чего-то подобного. Просто желаю, чтобы он ушёл от меня. Я не заслуживаю чьего-либо общества или заботы.
Место моё — в психбольнице. А ещё лучше — в тюрьме.
— Прекрати обижать себя. Хорошо?
Я расхохоталась и ушла в свою комнату. Оставалось надеяться, что в дневнике Стефан найдёт и смешные моменты. Мне от некоторых строчек хохотать хочется.
Стефан вызывал психолога мне — очень глупый поступок. Я просто молчала. Мне было нечего говорить. Также врач приходил, проверял моё здоровье, заметил истощение, прописал лекарства. Но эти лекарства я смывала в унитаз, пока Стефан не видел.
Мне было наплевать на себя, и не хотелось, чтобы кто-нибудь обо мне заботился.
Стефан сходил с ума. Я тоже. Каждый по-своему. Каждый по-отдельности.
Я могла несколько раз за день застать Стефана за прочтением моего дневника. Доходило до драк.
***
Елене становилось хуже, я это видел. Пусть и не было больше температуры, жара. Она могла сидеть и смотреть в потолок. Не отвечала, когда я звал её. Я просто уходил. Постоянно готовил, но Елена не ела.
Не знал, она брезговала? Согласен с тем, что я немного разучился, но я ведь в последние дни заказывал еду в ресторане. И это она не ела.
А готовить я продолжал. Потому что меня от плохих мыслей отвлекало. Правда, почти вся еда сразу уходила в мусорное ведро. Даже я не ел. Хотя пробовал во время готовки. Мне уже самому не хотелось есть.
В свободное время я читал дневник Елены — начал с первой страницы. Где она переживала мою смерть.
Возникало порой такое чувство, что я читаю какую-то книгу талантливой писательницы, а не реальную историю. Но нет, всё правдиво, а героиня — та, кого я очень сильно люблю.
Она и вправду героиня.
Она застигала меня за чтением и вырывала из рук дневник. Мне, кстати говоря, приходилось каждый раз прятать его в новом месте.
Она дралась со мной, кричала, и я старался не делать больно ей. Но именно этого она и желала.
Мой взгляд падал на её обручальное кольцо. Мне было больно. Но я сразу же отгонял от себя подобные мысли.
Она уже никогда не наденет кольцо, которое связывает со мной. Даже не в следующей жизни, если таковая имеется. Просто никогда.
К нам заходил Стивен. Но когда он захотел поговорить с Еленой, то получил тишину. Она просто молчала. С Эриком она тоже не заговаривала.
Елена разговаривала только со мной. И это главная причина, почему я продолжал находиться рядом с ней в одной квартире, иначе бы давно ушёл, потому что не заслуживаю быть рядом.
Только меня она иногда слушала. Совсем иногда. Чаще всего она плакала, кричала и дралась.
Не слушалась врачей, никого. Эрик советовал положить её в больницу, но я понимал, что это только всё усугубит. Елена считает себя сумасшедшей, и, если мы её туда положим — она только обрадуется и утонет в своих пессимистичных мыслях.
Елена очень много упоминала Себастьяна. Она говорила о том, какая у них могла быть поездка и какая жизнь. Я, честно говоря, уже жалел, что поступил так, как поступил. Надо было сидеть на месте, надо было.
