Импульс (СИ) - "Inside"

Крышу окончательно сносит, когда Эмили видит лицо Кларк — вытянувшееся от удивления, с широко распахнутыми глазами и приоткрытым ртом. Джонсон улыбается, сжимает ее ладонь в своей, переплетает пальцы, знает: если бы Кларк умела, то захлопала бы в ладоши от счастья.

Robinson R44 внутри совсем не страшный, а маленький и уютный — четыре сидения, наушники с широким спиральным проводом и микрофоном, улыбающийся пилот; и лопасти винта гоняют воздух, лохматят волосы, превращают их в эпицентр урагана.

Эмили и Лорейн забираются, пристегиваются, надевают наушники. Слышат шумы, помехи, а потом — вдруг, резко — чистый голос пилота: приветствуем на борту, тридцать минут полета над ночным городом, наслаждайтесь и держитесь крепче.

Небо темно-синее, жадное, беззвездное; луны не видно, только черный кобальт кругом, ветер в голове, звон в ушах, и сердце где-то на уровне висков пульсирует, бьется, пытается убежать из грудной клетки, сорваться вниз, туда, где уже видны первые вспышки.

Оттава под ними мигает яркими огнями, рука Кларк находит руку Эмили, сцепляет пальцы в замок, не выпускает; и столько чистого света такой глубокой ночью, что не разобрать — внутри он или снаружи, не понять толком, но глаз не отвести от вида за стеклом.

Окна у вертолета большие, почти панорамные, и город как на ладони — от реки Ридо, делящей город на три части, до холмов Ле Плато с покатыми вершинами и безумными неоновыми огоньками у подножий. И эти горы пугают Эмили своей красотой, словно шепчут ей бархатными голосами, напоминают о том, какая она все-таки маленькая, крошечная, а они — мудрые гиганты, упирающиеся затуманенными макушками в небеса.

Эмили видит шпиль Карлтонского университета; гринбелтовские яблочные сады, закрытые на зиму и заранее завешенные гирляндами к приближающемуся Рождеству; пешеходный Блео Бодж Трэйл — туристическую зону длиной в несколько километров на серо-зеленой равнине; видит Королевский Холл, знаменитый речной путь на Квебек, огни завода Лафардж, золотую эмблему гольф-клуба Ривермид, ночной Нью-Эдинбург — громкий и цветной молодежный район, прожектора которого прокладывают путь через галактику.

Они летят над Райвилем — безжизненным, мрачным и тусклым, и Эмили на секунду окутывается тьмой, оказывается под колпаком неба. Под ногами разливается серый густой туман, стучат по стеклам капли дождя, в широкие рукава пальто забираются последние пары звезд, искрят и гаснут.

Кларк рядом вновь опережает ее с вопросом, и в наушниках Эмили слышит ответ пилота: во всем районе от Гамлена до Алюметьера в эту ночь выключен свет как дань памяти бывшему главе пожарной службы — считается, что тот в прямом смысле слова сгорел на работе.

Лорейн выдает что-то вроде «ужас какой» и отворачивается обратно к окну.

Кристалл Бэй и Кристалл Бич под ними утопают в белизне света — самые красивые районы Оттавы имеют даже собственную вывеску на достаточно большой высоте и выложенные на возвышенности буквы «CRYSTAL». Эмили долго не может отвести глаз от огромной, на все побережье, надписи — она притягивает ее словно мотылька.

Оттава — река, на которой построен город, — с двух сторон выложена световой линией, и этот мягкий, светло-голубой контур выделяется на фоне остальных красно-оранжевых всполохов, кажется уютным и домашним.

Они летят вдоль воды, против линии движения. Мягко снижаются, рассматривая аккуратные трехэтажные дома, построенные вдоль набережной, народные гуляния, световое шоу, силуэты людей-муравьев. Снова набирают высоту, описывают последний круг, любуются островом Виктория, в такое время суток словно плещущимся в лунном свете, и через весь Сентертаун возвращаются на крышу двадцатидвухэтажного здания возле Девар Плазы.

Эмили выбирается первой, вдыхает воздух большими глотками, растирает затекшие уши, подает руку Кларк, пытающейся бороться с ветром.

Пилот улыбается, вскидывает большой палец вверх, отворачивается от них, заглушает двигатель. Эмили молчит, только смотрит, смотрит, смотрит на Кларк, у которой — наверное, впервые в жизни — не находится слов.

— Это… Это…

Стоят на самом краешке крыши, смотрят на небо, держатся за руки, и волосы Лорейн такие белоснежные, что их можно принять за россыпь воздушных звезд, тех самых, пойманных в рукава над бездонным Райвилем.

— Это…

Кларк все еще не может ничего сказать, а у Эмили уже щеки болят от улыбки, губы ноют, и тепло-тепло, почти жарко. Понимает, осознает: вот ради этого момента, ради этой женщины стоит ставить на кон всю себя.

Ради того, чтобы целовать ее запястья; творить яркое и взрывающееся; рассыпать салют на небе, путать пасьянсы звезд.

Так страшно, что если сейчас моргнуть, то Кларк рассыпется, исчезнет, растворится; но Эмили моргает, и расплывчатый, подсвеченный огнями ночного города силуэт все еще стоит рядом — и смотрит.

Смотрит.

Смотрит.

У Лорейн в глазах кусочки ночного неба; у Эмили в груди жжется, пылает нежность.

— Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя. — И голос срывается и дрожит, разливается, вдыхает новую жизнь, забирается в легкие, течет вместе с кровью внутри; в груди половинка сердца (остальную Кларк забирает себе), и мятно пахнет сигаретами, хотя никто из них не курит.

Эмили не может сказать ничего кроме идиотского цикличного «я люблю»; Кларк не может ответить, потому что забыла, как говорить.

Так и стоят: сильная женщина, оказавшаяся маленькой девочкой, и маленькая девочка, оказавшаяся сильной женщиной; поди разбери, кто есть кто, расставь приоритеты, развесь ярлыки.

Лорейн целует ее первая, шепчет: «спасибоспасибоспасибо», почти плачет, говорит о мечтах, которые никто никогда не исполнял, и бесконечно повторяет: «как ты запомнила вообще, ну как ты запомнила», а медсестра только улыбается.

Раньше Эмили боялась вспомнить.

Теперь она боится забыть.

*

Ее кожа на вкус как пропитанные солнечными лучами яблоки. Теплая, терпкая. Эмили проводит языком по ключице, оставляет дорожку поцелуев на скуле, мажет губами по щеке, прижимает к себе, ловя последний резкий вдох.

Вокруг все звенит от нежности, утопает в серебре ее влажных блестящих глаз, горячим дыханием собирается на сухих губах, стелется туманом по кровати.

— Каждый раз я будто трогаю небо, — говорит Кларк, утыкаясь носом в плечо Эмили. — Пальцами провожу по самой низкой его точке, для других недосягаемой.

— И какое оно — небо? — Эмили баюкает ее в ладонях.

— Сегодня — вишневое.

Медсестра смеется — тихонечко, едва слышно, и смех искорками пляшет в ее карамельно-золотистых глазах.

— Я утром мечтала о вишнях, — шепчет. — Знаешь, таких спелых, налитых соком. Чтобы губы окрасились. Кто же знал, что они растут так высоко.

Она вдыхает солнце — зарывается в ее волосы пальцами — закрывает глаза. Прислушивается: где-то под коленками все еще бьет током, но отпускает, укутывает в пряную нежность. Кларк не пахнет сигаретами, в ней совсем нет ментола этой ночью — может, они оказались ей больше не нужны, может быть, просто забыла или не хочет, но без вечной горечи она кажется совсем девчонкой, не знающей жизни.

Ее маленькой яблочной девочкой.

— Что ты хочешь? — Лорейн все еще лежит в ее ладонях, почти не шевелится, только дышит спокойно, размеренно, опаляет кожу медсестры своим дыханием.

— А я думала, я глупая. — Эмили перебирает пряди белоснежных волос. — Это же на то и мечта, чтобы ничего взамен не просить. Ты будто… Принимаешь подарок от неба.

— Вишневого?..

— Вишневого. — Она серьезно кивает.

У нее такие тонкие запястья, думает Эмили. Перехватывает руку, подносит ее ко рту. Целует пульс, едва касаясь губами кожи, и в глазах темнеет от воздушной нежности, от чувства ее жизненного ритма, биения крови о поверхность кожи.

— Эмили, я… — Кларк выдыхает.

Прикусывает кожу на ее плече.

— Я не…

А Эмили улыбается сама себе: нашла-таки слабое место, точку отсчета Кларк. Языком читает вязь голубых линий, рисует бесконечность, чувствует, как Лорейн царапает ее спину другой рукой.