Моника (ЛП) - Адамс Браво Каридад

- Ты освободил его из тюрьмы?

- Да. Почему ты так удивляешься? У меня было прекрасное чувство к Хуану… Я любил его с детства, несмотря на волю моей матери, несмотря на все неблагоприятные обстоятельства, и в той известной поездке, которую мы совершали вместе во Францию, пока я стоял, опираясь на перила корабля, я смотрел на землю, которая меня родила, отдаляясь на расстояние, и не думал ни о ком, а только о Хуане… У меня было только одно желание: вернуться и найти его… У меня было только одно непоколебимое решение: найти Хуана и вернуть его, чтобы разделить с ним то, что я имел, чтобы он стал моим настоящим братом…

- Ты хотел этого, Ренато?

- Я хотел и стремился к этому всей душой. Если ты немного вспомнишь первые дни, когда он ступил на земли Кампо Реаль, то ты найдешь доказательства моим словам. С какой радостью, с какой надеждой, с каким чистым чувством справедливости и братства я хотел в ту пору сжать его в своих объятьях и дать ему все, в чем жизнь ему отказала! Но это было словно пригреть змею, словно ласкать голой рукой скорпиона, потому что в нем нет ничего, кроме ненависти, ярости, яда, и я должен был признать, что моя мать была права, когда столько раз мне говорила дрожащим голосом: «Остерегайся Хуана, Ренато, от него можно ждать всех бед» …

- Всех бед?

Слово задрожало на губах Моники. Возможно, на миг она поняла Ренато, приблизилась к его измученному сердцу, наверное, удивилась также в глубине души, тому чувству, которое в течение стольких лет наполняло ее сердце, то чувство, так странно рассеянное теперь в холодную массу пепла: ее любовь, ее сумасшедшая любовь к Ренато Д`Отремон, из чьих губ звучали желчные слова, высказанные теперь с незнакомой горечью:

- Ты думаешь, что Хуан сделал мне недостаточно зла?

- Не думаю, что он тебе добровольно сделал зло. Не верю, что он ненавидит тебя. Ты же, наоборот…

- Он всегда меня ненавидел, Моника, - резко отрезал Ренато. – Он ненавидел меня всегда, хотя я и не хотел этого понимать, и закрывал глаза, чтобы не видеть его ярость, за вред, которому на самом деле я не был причиной… Он ненавидел меня за богатство, за счастье, за избалованность, за мать, которая меня любила, за семейный очаг! Ненавидел за благородное происхождение и всегда меня ненавидел, что бы я ни делал. Это горькая правда, которую я не хотел понимать…

- Какой же ты несправедливый к Хуану! Какой же ты несправедливый и слепой! Насчет него все ошибаются, Ренато. Он хороший, благородный, великодушный…

- Замолчи! Это ты ослепла. Что он смог сделать, чтобы так ослепить тебя, или почему ты лжешь и притворяешься сейчас? Каким очарованием, каким пойлом он опоил тебя, что смог украсть твое сердце?

- Почему бы тебе не подумать, что это из-за того, что он добрый?

- Добрый, Хуан? Не говори глупостей. Если бы ты видела то, что вижу я… Как ты думаешь, что он сделал такого, за что его можно обвинить? Я не выдумывал обвинения, а лишь немного поискал их, и в его несчастной жизни есть все: пиратство, контрабанда, беспорядки, раненые или избитые люди… Его обвиняют в играх, в ссорах, пьянстве… На Ямайке он похитил ребенка…

- Что? – воскликнула Моника. И поняла: - Колибри!

- Колибри… Значит, это правда. Это одно из обвинений, которые я не смог доказать! Поэтому он остался свободным, но обвинения достигли Мартиники. Он забрал мальчика из хижины своих родственников, раня и избивая всех, кто хотел помешать его увезти…

- Его палачи! – взвилась Моника, которая уже не могла сдерживаться. – Если бы ты послушал Колибри, если бы ты видел и услышал из его губ его душераздирающую историю его детства, то понял бы, что Хуан спас, освободил его, и это очень маленькое наказание за то, что они так его эксплуатировали. Если таковы его «подлости», если в таких преступлениях его обвиняют…

- Я уже вижу, что у него нет недостатка в лучшем защитнике, который смотрит на мир твоими глазами.

- Может быть ты сказал больше правды, чем можешь себе представить, Ренато. Хуан научил меня смотреть на мир другими глазами.

- А взамен этого закрыл твои глаза, искренние, глаза, которые меня любили. Почему твои щеки покраснели, словно только одна мысль тебя смущает? Почему? Моника, жизнь моя!

- Не говори со мной так, Ренато! И не смотри так!

- Я уже знаю, что ты думаешь: я муж твоей сестры…

- Хотя бы и думала, этого было бы достаточно…

- Правда? Счастливая ты, если этим рассуждением можешь вычеркнуть чувство! – Преодолевая ее сопротивление, Ренато взял руки Моники, заставил посмотреть в его лицо, ища напрасным желанием следы любви в тех ясных глазах. – Я знаю, что ты никогда не проявляла своих истинных чувств, знаю, что никогда не позволяла говорить своему сердцу…

- Только сердцем я всегда говорила с тобой!

- Не борись больше, не сопротивляйся… Говори, что хочешь, ты не убедишь меня. Перед моим невежеством ты молчала десять лет… И продолжаешь молчать… - С побежденным выражением Ренато подошел к окну, посмотрел через стекло и повернулся, чтобы взглянуть на Монику, и он проронил горькие слова: - Буря стихла… Циклон должен уйти с пути…

- Был циклон? Циклон, который, несомненно, обрушился на береговую охрану!

- Надеюсь, что он смог его избежать. Я пошлю телеграмму на Мартинику и спрошу. Если погода продолжит улучшаться, то мы выйдем этим вечером или завтра, и тебе будет достаточно поводов, чтобы показать Хуану, какая ты преданная и примерная жена.

- Это меньшее, что я могу сделать, после того, как поклялась у алтаря! – гордо высказалась Моника. Затем, сменив тон, умоляюще прошептала: - Ренато, если бы я умоляла тебя на коленях, ты бы мог отозвать обвинение?

- Это уже не в моих силах, Моника, - объяснил Ренато с грустью. – Я просил строгой справедливости, закрутил все гайки, до упора задвинул рычаги закона, и закон будет действовать. Но не переживай, потому что Хуан, как ты говоришь, выйдет цел и невредим. К счастью, не я должен судить его, и можешь быть уверена, что мы будет жить в мире. Вред за вред! Теперь я доставлю тебе удовольствие, Моника и попытаюсь завершить наше путешествие…

12.

Отклонившийся на десять километров от курса, которому должен был следовать, чтобы добраться до Сен-Пьера, все еще сотрясаемый глухим недовольством шквалов незначительного циклона, окружавшего несколько часов, шел Галион рискованным шагом через мрачные приливы моря… Сломанный, без мачты, с трюмом, наполовину полным воды, с бесполезными механизмами, он плыл, несмотря на это, со странной точностью, подгоняемый единственным парусом у носа корабля, ведя его крепкими и знающими руками, тот, кто в двадцать шесть лет был самым отважным мореходом на Карибах. Внимательный к шуму, поднимая время от времени голову, чтобы посмотреть в мореходную книгу, раскачивающуюся над колесом штурвала, суровый и осторожный, словно стал каменным за все эти часы жестокой битвы, Хуан Дьявол, казалось, следил только за ходом корабля… На омытой волнами палубе, цепляясь за стены, к нему приблизился человек, и Хуан спросил:

- Что случилось, Сегундо, почему ты не на парусе?

- Он в хороших руках, капитан. Угорь и Мартин на нем, и так как буря стихла, я подумал, что я вам возможно нужен на смену… Вы знаете, что капитан сильно ранен? Что рулевой и первый лоцман остались в воде? Что единственный, кто командует на борту – это офицер, который задержал нас, что больше нет моряков?

- Да, Сегундо, я прекрасно все это знаю.

- Корабль, как вы говорите, в наших руках, капитан. И если бы не мы, то прошлой ночью мы бы потерпели крушение и ударились бы о камни Гренадин, сели бы на мель, или возможно бы погибли в самом центре урагана…

- Да, Сегундо, я знаю. Выполняй свою работу.

Сегундо колебался. Над горами острова Гренады ветер сметал тучи, и показался в розовом цвете первый луч зари. Хуан снова сверил компас и затем приказал:

- Через полчаса ветер сменится. Посмотри, сможем ли мы поднять другой парус на неповрежденной мачте, чтобы изменить курс, когда погода изменится.