Моника (ЛП) - Адамс Браво Каридад

- Вы закончили, сеньор Д`Отремон?

- Минутку, сеньор председатель. Свидетель был на Ямайке, когда был похищен Колибри. Он видел, как тот ударил наемника Ланкастер, видел, что тот стрелял в бочки рома, видел, как тот спрятал мальчика в шхуне, взяв его ради собственной выгоды, и снял якорь, чтобы сбежать… Вы видели или нет?

- Да, я видел. Но то, что ради своей пользы – это неправда… Колибри ничего не делал на корабле или где-либо еще. Жизнь славного ребенка проходила в сопровождении капитана, и мне не хотелось, чтобы он стал юнгой, хотя я несколько раз просил его, потому что мне было нужно…

- Какие предлоги он высказал, чтобы не предоставлять эту помощь?

- Предлоги, никакие… Он только сказал, что не хотел бы юнг на корабле… Что юнги очень страдают…

- Да, сеньор председатель, - вмешался Хуан. – Я жил юнгой в течение трех лет. Я хорошо знаю, какова участь мальчика, когда все, начиная от капитана до самого последнего моряка, могут ему приказывать, делать замечания и наказывать. Если бы я не забрал Колибри с Ямайки, то он все еще был рабом… Кем и был в доме Ланкастер… Сотни раз могу заверить, и Сегундо Дуэлос, который поклялся говорить правду, может подтвердить это… Когда ты в первый раз увидел Колибри, Сегундо? Отвечай правду… правду!

- Он тащил груз дров, слишком тяжелый для него самого… Надзиратель кидал ему вслед камни, и кричал на него, чтобы тот поторапливался.

- Я закончил свои вопросы, - прервался Ренато, намереваясь прекратить нарастающие перешептывания. – Я считаю бесполезным, сеньор председатель, повторять столь неприятный рассказ, и повторю то, что сказал ранее на этом суде: Почему Хуан Дьявол или кто-либо из его людей не заявил об этом деле властям? Почему он и те, кто его сопровождают, считают, что они имеют право вершить правосудие своими руками? В этой несчастной истории Колибри…

- Это не более, чем слова, сеньор председатель!

Снова Моника поднялась, словно движимая неконтролируемой силой; снова она встала перед судом, уклоняясь от жеста Ренато, пытавшегося ее остановить, уже крикнув во весь голос, потому что ее совесть не могла молчать:

- Это лишь слова… Подойди сюда, Колибри, подойди! Сеньоры судьи, сеньоры присяжные… не на словах, а на деле я всем вам покажу. На плоти этого ребенка отмечены следы варварства Ланкастер, и никакое слово не может сказать лучше, чем эти шрамы. – Резко она сняла белую рубашку с Колибри, показывая всем ужасные следы той жестокости, что когда-то заставляли вздрагивать, наполняя глаза слезами. – Это самое ясное доказательство! Это самое тяжелое обвинение против Хуана, и задача любого честного человека продолжать смотреть на все это…

Моника отвела в сторону испуганного мальчика, пробежала сверкающим взглядом по замолчавшей трибуне, пораженной и взволнованной, и не глядя на Хуана, повернулась к Ренато:

- Я уже сказала раньше на суде, что Хуан не знал о существовании моего приданого, скромного, но нетронутого… С этой гарантией я оплачу долг, в котором обвиняют Хуана в злоупотреблении доверием. Я сделала торжественное обещание, кредиторы здесь присутствуют, и я выплачу все, до последнего сентаво, и я верю в правосудие, не такое, какое оно для вас, сеньоры присяжные, как буква закона, наказывающая вслепую, а человеческое сочувствие, которое применяет этот закон в каждом человеке, в каждом сердце, в каждом случае… Он не сопротивляется, не хочет защищаться; но я прошу справедливости… Человеческой справедливости для обвиняемого!

- Тишина! Хватит! – взывал председатель. – Судебный пристав, попросите публику соблюдать порядок и тишину, или я решу освободить зал… А что касается вас, сеньора Мольнар, сделайте одолжение, покиньте зал. Суду нужно продолжать без перерыва…

Как сомнамбула, покидала Моника широкий зал суда, обернувшись в дверях, чтобы взглянуть на Хуана на миг… но она отвела в сторону потрясенные глаза, сжигаемая ярким огнем, показавшимся в глазах странного мужчины… Те глаза, которые она всегда видела холодными и надменными, печальными и насмешливыми, те глаза теперь отражали боль и грусть всего мира, которые теперь блестели жарким блеском благодарности, почти восхищения…

- Ты… здесь…!

Двинув головой, Моника сделала шаг назад. Ничто в мире не могло так сильно ударить ее так сильно, как присутствие здесь Айме, рядом с окнами, выходящими в зал суда…

- Я уже слышала, как ты защищала Хуана. Ты получила столько восхищения. И я видела, как он смотрел на тебя… Знаешь, а ты прекрасно выкручиваешься… Ты необычайно изменилась, и тебя уже нельзя назвать Святой Моникой…

- Замолчи! Хватит! Я не собираюсь тебя выносить…! – гневно выразилась Моника.

- Полагаю, что тебе приходилось многое выносить. Я знаю Хуана. Он не рыцарь Круглого Стола. Наоборот… Не родилась еще женщина, которая посмеется над ним…

- Ты замолчишь наконец? Проклятая… подлая…!

- Хватит! Ты никто, чтобы меня оскорблять!

- Этого еще мало для тебя, Айме. Ты пала так низко… Что ты здесь делаешь? Что ты здесь делаешь, позабыв обо всем: об обязанностях, имени, клятвах… эти клятвы, которые ты растоптала полностью, данные тобой клятвы у подножья алтаря, то, что ты сделала со мной, ради жизни нашей матери?

- Но по какому праву…?

- Посмотри на эту бумажку. Ты узнаешь ее, да? Это ты ее написала… Я узнала почерк, твои духи, твою бесстыдную форму выражаться.

- Кто дал тебе эту бумагу? Откуда ты ее взяла? Не сомневаюсь, ты бы хотела всей душой сделать мне какую-нибудь вещь, чтобы уничтожить меня, - высказалась Айме со свирепой насмешкой.

- Ты уничтожена своими поступками и действиями. Зачем ты пришла на этот суд? Почему пишешь в таком тоне Хуану, когда цена моей жертвы была равна тому, чтобы перечеркнуть твое прошлое?

- Цена твоей жертвы? Ай, сестра, мне кажется, что жертва не такая уж и большая! Если нет, почему же ты так защищаешь Хуана?

- Я защищаю его потому, что он благородный и искренний, потому что у него было милосердие к моему несчастью, потому что в любом случае я его жена… Потому что я спасаю тебя в конце концов, когда ты решила потопить меня там, где возможно, была моя смерть… А теперь ты меня упрекаешь в лицо, что я не умерла, теперь сожалеешь, что человек, в чьи объятия ты меня кинула, которого бросают в звериную клетку, имеет человеческие чувства…

- Только человеческие чувства?

- А ты о чем подумала?

Айме вздохнула, чувствуя, что резко встрепенулась ее душа, разорвалась плотина эгоистичной радости, инстинктивной и плотской… Она чувствовала, что в горле ослабилась душившая петля горькой ревности, и она почти улыбнулась, увидев, как дрожащая и бледная Моника отступала назад, и теперь в Айме горела лишь искра любопытства…

- В таком случае, ты не скажешь мне, почему эта записка в твоих руках?

- Мне нечего сказать. Ни это, ни что-либо другое, - отвергла Моника яростно. -–Тебя это не касается! Понимаешь? Тебя не касается и не должно касаться! Подумай только о том, что это могло стоить тебе жизни, и которая, тем не менее, возвратилась к тебе.

- Ты хочешь, чтобы я тебя поблагодарила за то, что ты на меня не донесла? – усмехнулась Айме издеваясь. – Я не настолько чистая, чтобы поверить, что ты будешь молчать… Ты молчишь ради него, ради Ренато, ради твоего обожаемого Ренато! Тебе все еще он так важен, как никто другой!

- Идиотка! Дура! – противостояла Моника вне себя.

- О… замолчи… замолчи! – испугалась Айме вскоре. И с неожиданным беспокойством начала умолять: - Берегись, Моника… берегись, там…!

- Что? – удивилась Моника. И с приглушенным голосом удивленно пробормотала: - Ренато…

Она замерла, заглушив крик, чуть не вырвавшийся из ее горла, пока Ренато Д`Отремон приближался к ней, удивленно и быстро, спрашивая:

- Что ты делаешь здесь, Айме?

- Ренато, жизнь моя, я схожу с ума в этом доме, - пыталась оправдаться Айме страдающе и лицемерно. – Одна, как говорится… с доньей Софией мне не о чем говорить. С того времени, как начался суд, она заперлась в комнате и постоянно плачет. Она сказала, что этот скандал ее убьет, и она права, Ренато. В ее годы, с ее гордостью… Меня ужасно расстраивает это дело. Я хочу сказать, что ради дела семьи Мольнар, ты делаешь подобное… Твоя мать считает, что ты не должен был делать всего этого…