Самое трудное испытание (СИ) - "Elle D."

— И ни малейшего сострадания.

— Жестокий мальчишка.

— Да, — подтвердил Уилл. — Жестокий и злой. И плаксивый. И вспыльчивый. Уж какой есть.

— Другого и не надо, — пробормотал Риверте ему в волосы, и Уилл сладко зажмурился от неги, потираясь носом о его широкую грудь.

Они долго лежали молча, наслаждаясь близостью друг друга и долгожданным отсутствием всяких границ. Риверте, кажется, задремал, и Уилл вместе с ним: благослови Бог ворчливого капитана Ортандо, зорко хранившего их покой. Сквозь сон Уилл почувствовал, как его заботливо укрыли одеялом, и сердито заворчал, вытягивая руку — ему не хотелось, чтобы Риверте от него сейчас уходил. Но тот вовсе не ушел, только укрыл Уилла и сразу же снова лег рядом. И они проспали до самого заката, крепко обнявшись.

Потом Риверте растолкал Уилла и поставил перед ним блюдо с едой: никаких изысков, простое вяленое мясо, сыр, не слишком свежий хлеб. Уилл сел, роняя одеяло, и набросился на еду так, словно не ел три месяца. Отчасти так оно и было — все эти три месяца у него почти не было аппетита. Но теперь они оба не только налюбились за всё это время, но и наелись. Риверте не отставал, раздирая мясо со свирепым видом первобытного человека, ужинающего в пещере рядом со своей верной самкой. Уилл сдавленно хихикнул при этой мысли, и Риверте, не прекращая жевать, вскинул на него вопросительный взгляд.

— Ни за что не скажу, о чем я сейчас думал, — отрезал Уилл. — А то ты меня сразу же снова завалишь.

— Я бы уже и не прочь, — задумчиво проговорил Риверте, окидывая его оценивающим взглядом. — Ты такой соблазнительный в этом виде: голый, рот выпачкан мясом, это одеяло у тебя на плечах, как медвежья шкура… ты похож на самку первобытного человека, — ухмыльнулся Риверте.

Уилл, на мгновение застыв, в отчаянии замотал головой. Но Риверте уже отшвырнул недоеденное мясо и надвинулся на него, мягко, по-кошачьи перебирая руками и ногами и прижимая Уилла к полу своим большим сильным телом.

На этот раз они сблизились всего один раз — все-таки оба очень сильно устали, не так от соития, как от всего, что выпало на их долю. А потом все же вернулись к ужину, потому что голод бывает не только постельным, и естественных мужских потребностей никто не отменял.

Когда голова капитана Ортандо с написанным на лице бескрайним негодованием просунулась в палатку, они уже успокоились и, к счастью, были оба одеты.

— Ваша милость, вы вообще намерены выйти к вашим людям хотя бы через неделю? Если вы вдруг забыли, у нас тут война.

— С вами забудешь, — проворчал Риверте. — Сейчас иду.

Ортандо скрылся, и Риверте потянулся к Уиллу, чтобы в последний раз поцеловать. В последний раз на ближайшие пару часов, конечно, но Уилл ответил на поцелуй с таким пылом, точно тот и впрямь был последним.

— Не думал, что докачусь до такого, но черт бы побрал эту войну, — выдохнул Риверте ему в губы. — Если б не проклятые зеберийцы, я бы не отрывался от тебя целый месяц.

— Так победи их, — бросил Уилл. — И у нас будет месяц и даже больше.

— Я стараюсь, — ответил Риверте, внезапно помрачнев. Хотя это была уже вовсе не та мрачность, граничащая с могильным оцепенением, что прежде. Сейчас Риверте просто злился — на своих врагов, на обстоятельства, но больше всего — на себя самого, за то, что позволил положению стать столь плачевным.

— Я не могу сражаться в море, — помолчав, сказал он. — Не могу и не умею.

— Тогда заставь их сражаться с тобой на суше. А ещё лучше — найди того, кто умеет.

Рука Риверте, рассеянно перебиравшая светлые пряди у Уилла на затылке, замерла. Синие глаза — снова безупречно синие, как ясное небо в середине лета — широко распахнулись. Ну наконец-то, подумал Уилл. Наконец ты вернулся тоже.

— Уильям, — прошептал Риверте. — Уильям, вы чёртов гений!

Он вскочил и метнулся из палатки прочь, так стремительно, что Уилла обдало порывом ветра от его плаща, и снаружи тотчас раздался его возбужденный голос, отдающий распоряжения капитану Ортандо. «Неправда, — подумал Уилл, с улыбкой вытягиваясь на ложе, ещё хранившем тепло их переплетающихся тел. — Не льстите мне, сир. Гений тут вовсе не я».

В первый день зимы эскадра зеберийских судов, сопровождаемых пиратской флотилией, подошла к бухте Далейна, у берега которой раскинулся Килхасар — самый большой и богатый город в Асмае. Прежде он чаще других городов подвергался атакам пиратов, поэтому был одним из немногих городов в Асмае, оснащенных прибрежным фортом, так что ни пираты, ни зеберийцы до сих пор не пытались взять это место — благо хватало городков помельче, не говоря уж о десятках деревней. Но теперь, когда в огне и руине лежал почти весь берег, а непрекращающиеся победы кружили голову и горячили кровь, зеберийцы обратили свои алчные взоры и на эту твердыню. Они предполагали, что взять её будет непросто — форт наверняка оснастили пушками, — однако готовы были рискнуть.

Каково же было их удивление, когда высланные на берег лазутчики сообщили, что Килхасар полностью покинут. Ушли все: жители, стражники, даже солдаты из гарнизона. Похоже, граф Риверте окончательно признал свое поражение в войне с морскими разбойниками, раз отдал самый лакомый кусок без боя. Впрочем, это было весьма дальновидно с его стороны: скорее всего, штурм города с моря все равно окончился бы победой зеберийцев, и пустующие ныне улицы оказались бы залиты кровью.

Разумеется, в этом мог крыться какой-то подвох. Именно так сказал пиратский капитан по имели Аурелио Мерекайя своему верному соратнику, зеберийскому полководцу Гуча-Валуне. Гуча-Валуна был гигантом семи футов росту, вождем своего племени и любящим мужем семи жен, две из которых родились в Асмае и приехали на свою новую родину в душных трюмах работорговцев. В ответ на осторожно высказанные Мерекайей сомнения Гуча-Валуна издал боевой клич, врезал себе в грудь чугунным кулачищем и заявил, что не собирается поджимать хвост перед призраками. Однако сам Аурелио Мерекайя, родившийся и выросший в Вальене в богобоязненной семье, чтившей Триединого, призраков весьма опасался. Он всю кампанию удерживал буйного зеберийского военачальника от опрометчивых решений, и большей частью побед объединенная морская армада была обязана именно Мерекайе. В особенности он гордился — и не без оснований — разгромом вальенской армады у бухты Меренда. Тогда ко дну пошло больше десяти боевых галеонов, к сожалению, вместе с пушками, ибо Мерекайя спал и видел в сладких снах, сколько власти он обрел бы на море, заполучи он в свои руки такое оружие. Однако из без пушек он оказался молодцом: вальенский флот был разгромлен, а сухопутные войска позорно бежали, бросив на разграбление богатейший город. И все же…

Аурелио Мерекайя, как и любой, что родился в Вальене, многое слышал о Фернане Риверте и отнюдь не был склонен его недооценивать.

Быть может, если бы дело происходило в самом начале войны, Гуча-Валуна и послушался бы своего соратника. Но теперь он слишком жаждал наживы и крови. Эти зеберийцы — крайне примитивный люд, порой думал Аурелио за ужином, слушая дикий гогот и тупые шутки Гуча-Валуны и тоскливо потягивая вино. Сам Аурелио мечтал о другой жизни, но судьба распорядилась иначе — он стал морским разбойником, грозой Асмайского моря, и брал от судьбы то, что она ему давала. А сейчас она ему давала оставленный в спешке город, и все же Аурелио не рискнул высаживаться в нем, а лишь отправил на берег небольшой разведывательный отряд с указанием тщательно всё обыскать, причем не только улицы, но и дома.

Однако в Килхасаре в мирное время жило почти сто тысяч человек. Там были тысячи домов. Всей объединенной армии Зеберии и пиратов не хватило бы, чтобы как следует обыскать весь город.

Разведывательный отряд вернулся, притащив с берега кучу награбленного в покинутых домах добра, и при виде этого добра остальные пираты взвыли от зависти, а зеберийцы — от предвкушения. Килхасар с его фортом и высокими стенами станет великолепной перемоточной базой для новых войск, которых можно перебросить через море, чтобы затем идти вглубь Вальены.