Annotation
Варе шестнадцать, но она вынуждена круто изменить свою жизнь.
Впереди — переезд в другой город, новые друзья, первая любовь и горькие разочарования.
А еще — ожившие городские легенды, мистические совпадения и загадочный незнакомец, который всегда приходит на помощь.
Мечты, откровения и признания под шум летнего дождя.
Шум дождя
Тори Ру
1
— Варвара, поторапливайся! — бодро командует отец, проходя мимо запертой двери, но я как можно медленнее застегиваю сумку и из чувства протеста не откликаюсь.
Папа редко обращается ко мне полным именем, и оно вызывает во мне граничащий с оторопью диссонанс. В воображении тут же рисуется статная и румяная русоволосая красавица, умеющая постоять за себя, а не мелкое, до прозрачности худое существо с вечно испуганными синими глазами и черным коротким каре, запрятанное в складках свободных худи, свитеров и мешковатых штанов. А я именно такой и являюсь.
Временами я разбавляю черноту на голове цветными прядями, закалываю их невидимками с черепами и цветочками и меняю джинсы на юбочки, но неизменно предпочитаю, чтобы меня звали просто Варя. Ну, или… вообще никак не звали.
Не дождавшись ответа, папа настойчиво стучит в дверь. Его энтузиазм напрягает, но стадии торга и депрессии уже прошли. Что плохого в том, что мой одинокий родитель желает поскорее воссоединиться со своей любовью Анной и начать новую жизнь?.. Это я вовсе не уверена, что готова покончить со старой.
Опускаюсь на пол, упираюсь затылком в стену и долго рассматриваю пустые полки моих стеллажей. Вещи и книги, населявшие их, уже на подъезде к другому городу, и встречусь я с ними в квартире, которую папа и Анна, поднатужившись, совместно приобрели для всех нас.
Тоска до боли стискивает грудь, я зажмуриваюсь и тихонько дышу ртом.
Здесь остаются лишь мои старые рисунки, приклеенные скотчем к оранжевым обоям, люстра с разноцветной подсветкой и россыпь золотистых зерен на подоконнике. Прямо под раскрытой форточкой, в которую я два часа назад выпустила своего любимчика и лучшего друга — белого голубя Васю.
Память о прикосновении к его хрупкому теплому тельцу и мягким перьям до сих пор согревает руки, и я беззвучно реву. Но Анна когда-то едва не умерла от орнитоза и страшно боится подхватить его снова, а у ее дочки Лизы сильнейшая аллергия на птиц.
— Варь, время! Надо выехать засветло! — голос отца приобретает стальной оттенок, и я отзываюсь:
— Иду я, пап…
Я беру себя в руки, дергаю за «собачку» на молнии, поднимаюсь и отряхиваю джинсы. В течение полугода мы с папой обстоятельно взвешивали все за и против, прислушивались к пожеланиям друг друга, и теперь я не имею права его подвести.
Да и опасаться мне нечего: на каникулах я несколько раз бывала в том городе, и он мало отличается от нашего, Анна — веселая, увлеченная и эксцентричная дама, а вечно мрачная Лиза, хоть и не в восторге от прирастания семьи «всяким детским садом» в моем лице, тоже быстро покорилась воле родителей.
Узрев меня в прихожей, папа нервно улыбается, о чем-то вдруг припоминает и в десятый раз обегает наше опустевшее жилище. Плотнее закрывает форточки, проверяет краны на батареях, зашторивает окна и, наконец, удовлетворенно выдыхает. Теперь тут надолго поселятся квартиранты.
— Ну, все, Юша. Поехали! — он треплет жесткие волосы на моей макушке, отбирает у меня сумку, терпеливо ждет, пока я втисну ноги в потертые кеды, и легонько подталкивает меня к выходу.
2
Юша. Так звала меня любимая бабушка, потому что в детстве я не выговаривала сложное и заковыристое «Варюша». А папа использует это имя, когда нужно меня умаслить или поддержать.
— Пап, все правда нормально! — зачем-то заверяю я, и он быстро кивает. Забрасывает мою сумку в багажник старенькой иномарки, открывает передо мной правую заднюю дверцу, и я ныряю в уютный салон.
Нашей машине много лет, но она проворно скользит по раскаленному полотну дороги и лихо обгоняет тихоходные автобусы. Папа врубает кондиционер, прибавляет громкость радио, весьма стройно подпевает Стингу и задорно подмигивает мне в зеркальце.
Но я не присоединяюсь и отворачиваюсь к окну.
Оживленные городские улицы сменяются одноэтажными домиками садового товарищества, пустырем и заброшенными дачами, а после них до самого горизонта стелются нежно-зеленые поля, накрытые куполом насыщенно-синего неба.
Я вижу едва заметную белую точку, парящую в вышине, и воспоминания о Васе снова режут по живому.
«Лети, малыш! Далеко-далеко… И… прости меня, ладно?»
Сколько себя помню, меня точит тоска по чему-то нездешнему, светлому, свободному и трепетно-прекрасному. Она не делает меня грустнее и несчастнее, просто живет во мне, сопровождая каждую мысль и каждый шаг. А еще я с детства помешана на белых голубях, и раньше постоянно их рисовала. Моя зацикленность по-настоящему пугала папу, и я, пожалев его, оставила рисунки в старой квартире.
Даже хорошо, что теперь я не могу нормально удерживать кисть и карандаш.
Папа тормозит у заправки и идет в павильон, но вскоре возвращается с двумя стаканчиками кофе и парой горячих хот-догов.
С подозрением кошусь на промасленную бумагу и подумываю отказаться, но папа глядит так умоляюще, что я забираю свою порцию, откусываю щедрый кусок от булки и мгновенно понимаю, что зверски голодна.
— Спасибо! Это божественно! — чавкая и давясь, приговариваю я. На папины глаза наворачиваются слезы умиления.
— Только, к сожалению, это ужасно вредно, Варь. Ничего, скоро начнем питаться не только вкусно, но и полезно.
Он опять выруливает на шоссе и теперь подпевает Кори Тейлору, а я наслаждаюсь терпким, густым, обжигающим кофе. Вообще-то, папа тоже мой друг — он спокойный, веселый и добрый, и режим душного родителя никогда не включает. Сегодня утром он вместе со мной плакал в голос и уверял, что Вася обязательно найдет свою голубятню, из которой когда-то улетел.
Я вздыхаю: папа прав. Вася давно бы в нее вернулся, если бы не попал в лапы к кошке и не был мною спасен. Умение вовремя отпустить — полезный навык.
Тогда отчего же мне все еще горько, и щиплет веки?..
Мой папа — вообще уникум. Начнем с того, что ему всего тридцать три. В школе он был круглым отличником и до беспамятства любил мою маму — первую красавицу и заядлую тусовщицу. Она отвечала взаимностью, но любовная лодка в щепки разбилась, как только выяснилось, что на свет собираюсь появиться я. Случился страшный скандал с безобразным выяснением отношений. Мама мамы выставила папу за дверь и строго-настрого запретила ему навещать их благородное семейство. Вместо того, чтобы танцевать на школьном выпускном и отрываться на студенческих вечеринках, мама варила мне каши и меняла подгузники, но что-то пошло не так. Я прожила с ней два года, а потом папа и бабушка забрали меня к себе.
А мама уехала в другой город и жизнью дочки с тех пор не интересуется.
Но я не страдаю и никогда не переживала на этот счет. В последнее время мы с папой страдаем только из-за потери бабушки.
С ней, Варварой Степановной, преподавателем и исследователем в области культурологии, мы были особенно близки. Она понимала меня без слов, жалела, была в курсе всех моих дел, рассказывала современные притчи, городские легенды и необычные сказки, по которым защищала диссертацию. Когда я была маленькой, могла часами слушать их перед сном. Я до сих пор перебираю их в памяти и потихоньку записываю в блокнот.
Ничто не предвещало беды. Не было ни зловещих примет, ни вещих снов, ни тяжких предчувствий. Морозным январским утром мы как обычно ждали свой транспорт, и в многолюдную остановку на бешеной скорости влетел джип. Я сломала три пальца на правой руке и приложилась головой о бордюр, а бабушки не стало.
