— Не положено, барыня.
Голос пустой, мёртвый.
Я поднимаю взгляд. Передо мной женщина, лицо неподвижное, без эмоций, без злобы — просто стена.
Я не спорю. Спорить — значит дать им эмоцию, дать им то, чего они хотят.
Я просто поворачиваюсь и иду обратно.
— Хорошая девочка, — смеются за спиной.
Мне хочется обернуться и врезать так, чтобы хрустнула кость.
Но я молчу.
Третий день.
Я подхожу к своей койке, хочу сесть, но замираю. Постель исчезла. Я не спрашиваю, куда. Я знаю ответ. Я сажусь прямо на холодный матрас, медленно кладу руки на колени.
Меня проверяют.
Изматывают. Давят. Медленно, методично, как удав, который не спешит убивать, а просто смотрит, как его жертва слабеет.
Но я держусь.
Я держусь, пока кто-то не делает последний удар.
— Крыса.
Они знают, как вонзить нож, не касаясь кожи.
Я поднимаю голову. Передо мной стоит одна из них, в руках — кулон. Маленький, с золотым отливом. Поднятый из-под моего матраса.
Не мой.
Подложенный.
— Крыса, — повторяет она, держа кулон за цепочку, лениво раскачивая, как палач верёвку перед казнью.
Я молчу. Но я уже чувствую, как воздух меняется. Теперь я не просто чужая. Теперь я враг. Теперь я либо сломаюсь, либо я убью их всех к чёрту.
Сижу на койке, стиснув зубы, чувствуя, как внутри все горит от злости, бессилия и усталости. "Крыса." Это слово прилипает ко мне, как грязь, которую невозможно отмыть.
Я вижу, как остальные заключенные переглядываются, кто-то ухмыляется, кто-то смотрит с откровенной ненавистью. Крыс в тюрьме не терпят.
— Что, богатенькая, решила чужое спрятать? — низкий, хриплый голос справа. Я не знаю ее имени, но знаю, что она здесь одна из "главных".
Я поднимаю глаза. Спокойно. Без страха.
— Это не мое.
— А кто же подложил? Охранники? Или тебе полковник Горин сам сюда его сунул?
От этой фразы меня бросает в жар.
Горин.
Я чувствую, как внутри сжимается все, но лицо остается спокойным. Я не позволю им это увидеть.
— Мне плевать, во что вы там себе думаете — я ничего не брала, — мой голос хриплый, осипший от жажды и недосыпа, но твердый.
— Это временно, Барыня, — ухмыляется та, что стоит напротив. — Скоро ты поймешь, где твое место.
Я не отвечаю.
Я просто смотрю.
Долго.
Холодно.
Так, что первая из них отворачивается. Это маленькая победа. Но я знаю, что долго так не протяну. Я уже на грани.
* * *
Дверь камеры распахивается резко, ударяясь о стену.
— Барыня, на выход.
Две охранницы заходят внутрь, одна держит дубинку наготове, вторая кивает на дверь. Я поднимаюсь с койки, спиной чувствую, как весь этот гадюшник оживляется.
— Ой-ой-ой, забирают нашу барыню! — кто-то тянет издевательски.
— Куда, Барыня? К начальнику опять? Или сразу в особняк к мамке?
За спиной раздается визгливый смех, кто-то свистит, кто-то стучит ложкой по железному каркасу койки.
— Не возвращайся, сука! — бросает мне в спину одна из тех, что первые дни издевались. — А если вернешься — мы тебя порвем!
Я не останавливаюсь.
Не поворачиваюсь.
Только внутри все горит от унижения, от злости, от понимания, насколько я все-таки здесь чужая.
Коридоры тянутся серыми кишками, шаги охранниц гулко раздаются в тишине. Меня ведут туда, где все уже решено без меня.
— Куда ведете? — спрашиваю угрюмо.
— К мамке на поклон. — отвечает охранница равнодушно.
"Мать". "Мамка". Хозяйка зоны.
Она сидит на самой широкой, мягкой койке, покрытой пледом — роскошь, доступная только ей. Вокруг нее несколько баб, но не приближенные — прислуга.
Она огромная, грузная, но в ней нет рыхлости. Сплошная тяжелая сила. Широкие плечи, мощные руки, которые легко могли бы сломать шею. Длинные светлые волосы, заплетенные в толстую косу, перекинутую через плечо. На лице шрамы — неглубокие, тонкие, оставленные, наверное, когда-то лезвием или бутылкой. Женщина, прошедшая огонь, воду и тюрьму.
Глаза — мутно-серые, хитрые, ленивые, но страшно умные.
Она смотрит на меня и медленно улыбается.
Я чувствую взгляды ее баб за спиной, каждый шаг будто отдается гулким эхом в тишине. Камера живет своей жизнью, но все видят, куда меня ведут. В угол "Мамки". Туда просто так не ходят. Если зовут — значит, решается твоя судьба.
Мамка смотрит на меня серыми узкими глазами. Кружка чая в руке, сигарета дымится между толстыми пальцами. Глаза у нее тяжелые, ленивые, но это обманчивое спокойствие. Она может перегрызть глотку и даже голос не повысить.
— Садись, Барыня.
Я не спорю. Я не показываю ни страха, ни дерзости — только холодное спокойствие.
Все внутри меня напряжено, но я знаю правила. Не суетись, не залипай, не прогибайся.
Мамка делает глоток чая, затягивается и медленно выпускает дым, не сводя с меня глаз.
— Ты понимаешь, почему я тебя позвала?
В воздухе стоит напряжение. Меня проверяют.
Я держу голос ровным.
— Догадываюсь.
Она кивает, будто подтверждая что-то самой себе.
— Ты здесь недавно, но вокруг тебя уже слишком много шума. Это мне не нравится.
Я не отвечаю. Я знаю, что это не вопрос.
Мамка молчит, будто давая мне время осознать, где я нахожусь, а потом откидывается на локоть, сигарета покачивается в пальцах.
— Ты думаешь, что если Горин тебя прикрыл, то ты тут королева?
Я чувствую, как в животе скручивается тугой узел. Я знала, что этот разговор рано или поздно случится.
— Я так не думаю.
— Хорошо. Потому что это не так. Тут королева одна.
Я держу спину прямо, ощущая, как на меня смотрят другие. Они ждут, что я сорвусь, начну оправдываться, делать ошибки.
Мамка затягивается, ее губы кривятся в ленивой усмешке.
— Ты мне скажи, Барыня. Ты с Горином что, правда спишь?
Удар без ножа.
Я чувствую, как напряглись мышцы, как внутри все сжалось от этой грязной, прямой формулировки.
Я смотрю ей в глаза, не моргая.
— Нет.
Она выпускает дым мне в лицо и улыбается.
— Ну и дура.
Я не дергаюсь, не отворачиваюсь, когда дым ударяет в лицо. Глаза немного режет, но я держу взгляд ровным. Я не дам ей увидеть ни смятения, ни злости, ни, тем более, страха.
Мамка изучает меня, как зверь, обнюхивающий добычу, решая — сожрать ее сразу или поиграть подольше.
— Значит, не спишь. — Она чуть улыбается, будто довольна этим ответом, но в глазах нет ни капли доброжелательности. — А он на тебя смотрит, как на женщину. Это все видят. Даже я.
Я сглатываю, но продолжаю молчать.
— Знаешь, сколько баб пытались к нему подлезть? К Горину? — Мамка наклоняется вперед, голос понижается, становится опасно спокойным. — А он ни на одну даже не глянул. За столько лет.
Меня бросает в жар, но лицо остается спокойным. Она проверяет, задевает, ищет слабину.
— А тут появилась ты. И он вдруг стал ходить вокруг, прикрывать, вытаскивать. Случайность?
Я не отвечаю.
— Ты ему дала?
Голос Мамки — почти шепот, но в нем больше силы, чем в любом крике.
— Нет.
— Значит, дашь.
Я стискиваю челюсти, Мамка видит это и смеется — тихо, сдавленно, как будто развлекается.
— Ты, конечно, можешь играть в гордость, но ты уже на крючке. Я вот что тебе скажу, Барыня. Если ты умная, ты это использовала бы.
Она медленно тушит сигарету о край койки, все так же глядя на меня.
— А если ты дура — тебя рано или поздно сожрут.
Я чувствую, что каждая из женщин, сидящих в этой камере, смотрит сейчас только на нас. Они ждут.
Мамка отклоняется назад, берет кружку, пьет чай, как будто разговор уже закончен.
Я понимаю, что меня отпускают.
Но еще больше я понимаю другое.
Если я ошибусь — мне конец.
Мамка молчит, продолжая пить чай, но я чувствую — разговор не закончен.
Она смотрит на меня иначе. Уже не как на жертву, не как на случайную шавку, которая случайно сюда попала. Она оценивает.
