Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea"

В уши Тане будто вставили пробки, но команду «к бою» она различила бы, даже если б была глухой. Быстро выбежала наружу за Машкой, с трудом нашла в дыму первую заготовленную позицию, легла, вдавила в землю локти, расставила ноги, замерла в ожидании следующей команды.

Артобстрел отошёл назад, начала отвечать батарея Черных. В дыму мигали молнии взрывов, земля вздрагивала, воздух ходил ходуном.

Когда Таня увидела впереди чёрные, быстро увеличивающиеся точки, не сразу поняла, что это такое. «Танки!» — крикнул кто-то справа, и только тогда она различила в чёрных махинах вражеские абрамсы. Они косо переваливались через канавы и пригорки, как неуклюжие утки, и вокруг них-то и поднимала столбы земли и дыма наша артиллерия. За танками, скрежеща гусеницами, двигались самоходные орудия. Таня хотела уловить общую картину боя, но всё вокруг то и дело перемещалось, двигалось куда-то.

Страха она не чувствовала — только гулкие удары сердца под рёбрами, заглушающие визг вражеских гусениц.

Из-за смешанных клубов белого, чёрного и серого дыма, тугого и кудрявого, вскоре послышались непривычные ей звуки, напоминающие звонкое чириканье птички. «Шальные пули», — догадалась Таня. Значит, пехота уже близко, идёт за танками.

Пулемётчик, устроившийся рядом с ней, двадцатилетний Ваня Голубев, главный заводила полка, мастерски игравший на губной гармошке, вдруг пополз вниз по стенке окопа, уронив голову в землю. Таня быстро отложила винтовку, кинулась к нему, вытащила из-за пазухи перевязочный пакет, перевернула Ваню на спину. Отдёрнула руки, почувствовала тошноту, подступающую к горлу.

Всё лицо Вани было залито густой тёмной кровью. Два пулевых отверстия, в верхней части лба и посреди носа, страшно чернели на мёртвом лице. Носа как такового уже не было.

Но надо… надо же перевязать, надо…

На Ванино место быстро подскочил кто-то другой, грубо оттолкнул Таню, спихнул тело вниз, под ноги.

— Не лезь, дура! Убили же, видно, — прохрипел он, скрываясь за пулемётным щитком.

Таня быстро вернулась к винтовке. Перед глазами всё ещё стояло обезображенное, безносое, залитое кровью лицо.

Впереди появилась первая пехотная цепь. Там — своих нет. Там — только враги.

— По вражеской пехоте — огонь! — отрывисто, сипло крикнул откуда-то Колдун, и тут же зазвучала торопливая, захлёбывающаяся скороговорка автоматов.

Снова взорвался снаряд где-то близко, Таню толкнуло воздухом.

Она, намертво врывшись локтями в землю, смотрела в прицел. Среди земли и дыма нашла первого американского офицера: он что-то кричал, направив, кажется, автомат прямо на неё. Задержала дыхание. Закусила губы. Выстрелила. Офицер рухнул на спину.

Совсем рядом, метрах в пятнадцати, по пулемётчику ударил вражеский миномёт. В глазах у Тани потемнело, голова вдруг страшно загудела и зазвенела, будто по ней ударили чем-то тяжеленным. «Ничего, ничего, давай, ползи, ну же, ну же, родненькая», — подбадривала она себя, с трудом разлепляя веки. Быстро, пытаясь не обращать внимания на нестерпимую головную боль, поползла к следующей позиции. Снова выстрелила. Снова убила. Таня уже не чувствовала ни сострадания, ни ужаса — вообще ничего.

О ствол дерева сзади неё ударилась глухая автоматная очередь. Таня упала на землю, прижалась к ней щекой. Тук. Тук. Тук. Бах! Бах! Бах! Не поймёшь, где сердце, где орудия, где небо, где земля. Под щеками вдруг оказалось что-то горячее и склизкое. Таня подняла голову, схватилась за горло. Стошнило её или нет, так и не поняла.

Пулемётчик полз по земле, распахнув рот в диком, нечеловеческом крике. За ним тянулся длинный багряный след, кровь, обильно вытекавшая откуда-то из живота, тут же впитывалась в землю. Левая нога была оторвана и валялась, прямо в сапоге, здесь же. Правую он подтаскивал. Держалась она на каких-то красных жилах да на полуразорванной штанине, страшно алели кости.

— Убейт... уб... — хрипел пулемётчик, разбрызгивая кровавую пену. Закричал вдруг истошно, с животной силой ухватился руками за край окопа, подтянулся наверх и тут же упал в землю, сражённый в лоб автоматной очередью.

Четыре раза возобновлялась вражеская атака, четыре раза её отбивали. Таня ползала и стреляла, стреляла и ползала. Перед её глазами уже давно смешались свои и чужие, небо казалось землёй, а земля — небом.

Но к вечеру всё стихло. Быстро подтянулись на передовую медсёстры, забегали телефонисты, восстанавливая связь, медленно куда-то побрели люди, здесь и там послышались надрывные стоны раненых, появлялись выпачканные в крови носилки.

А Таня осталась жива.

Только Бога благодарить за это у неё почему-то не было сил.

Она лежала в развороченном, осыпавшемся окопе, до пояса засыпанная землёй, и смотрела в вечернее небо. Потом как-то машинально, будто робот, поднялась, ни чувствуя ни рук, ни ног, встала, побрела куда-то за остальными.

Бойцы помогали подбирать раненых и уносить убитых. Таня с ними. Люди вокруг негромко переговаривались. Вдруг замолчали. Таня протиснулась в глубь толпы. У сохранившейся стенки окопа сидела Настя Бондарчук, низко свесив голову и руки и всем телом повалившись вбок. Весь её аккуратный, щегольский, по фигуре ушитый китель был порван и окровавлен, будто его рвали собаки. Ветер ворошил Настины волосы, в которые уже набилось немного земли и травы. Лица Насти не было видно, слишком низко она опустила голову, только оттуда всё время капала кровь. Её набралась уже целая лужа.

— У тебя рука ранена, дай помогу, — сказал кто-то Тане и ухватил её за здоровый локоть. Таня вырвалась и бездумно пошла вперёд. Она знала: надо искать Валеру, Машу, всех, но уже не могла. Будто ослепла: всё вокруг расплывалось.

Таня не узнавала знакомую местность. Она изменилась, стала какой-то чужой, странной. Там, где недавно был пункт наблюдения, теперь дымился обугленный грузовик, со всех сторон окружённый взорвавшимися орудийными патронами. Вдалеке виднелись разбитые американские танки. Из того, что поближе, торчала чья-то серая рука. Там, где была Танина первая позиция, теперь была двухметровая воронка, в глубине которой валялась треснувшая склянка. Из неё медленно вытекала густая прозрачная жидкость, горя неподвижным белым пламенем.

Земля вокруг была покрыта стреляными гильзами, пулемётными лентами, порванными документами и письмами, окровавленными автоматами и вещмешками. А ещё — трупами. Люди лежали на животах и спинах, раскинув руки или свернувшись клубком, будто прячась от невыносимой боли. Людей было столько, что у Тани рябило в глазах.

А небо стало каким-то совсем низким и серым. Где-то недалеко ударил гром, сверкнула тонкая полоска молнии, и холодный ночной ветер донёс до Тани первые капли дождя.

Она вдруг споткнулась и боком повалилась на землю. Рука страшно ныла, по ней текло что-то липкое и горячее. Голова раскалывалась.

Перед глазами у неё не было ни трупов, ни крови, ни оторванных рук и ног — только близкое-близкое небо.

Крупные редкие капли, будто слёзы, падали Тане на лицо. Она, обессиленная, уставшая, грязная, подставила им руки, шею, расстегнула ворот. С трудом повернула голову влево и с облегчением легла щекой в размокшую землю.

Открыла глаза, посмотрела на мёртвых людей. Почувствовала слёзы, скатывающиеся по переносице.

Над залитой кровью Россией тихо плакало небо.

Поздно вечером следующего дня они с девчонками сидели в артиллерийском блиндаже. Сюда набилось человек десять, было тесно и душновато, от буржуйки шёл приятный жар. Снаружи барабанил майский ливень. Артиллеристы угощали гостей вкуснейшим свежесваренным супом. Все ели жадно, обменивались мыслями о вчерашнем отбитом наступлении. Говорили, что был взят в плен вражеский генерал.

Таня уже поела и теперь забралась с ногами на одну из лежанок, усевшись в уголок. В руках она держала чей-то потрёпанный планшет, на нём — вырванный из тетради листок и карандаш. Таня писала письмо маме, неуклюже водя по бумаге левой рукой. Правая, перемотанная, безвольно висела на груди.