Паранойя. Почему я? (СИ) - Раевская Полина

– Ну-ка, вон отсюда! И без родителей можешь на моем уроке не появляться! – кричит Вячеславовна в запале, покраснев, как помидор.

– Ага, много чести, – ехидно бросает Олька и идёт на выход. Шумилина быстро собирает её вещи, и бежит следом.

Вячеславовна же, тяжело сглотнув, пытается сохранить хорошую мину при плохой игре и продолжает неуклюже вести урок.

Мне её даже жаль. Понятно, что у неё мало опыта, плюс работать с богатыми детками тоже не так – то просто, но, пожалуй, моё сочувствие в большей степени продиктовано тем, что я отчётливо вижу на её месте себя.

Скоро ещё более жёстким катком Олька проедется по мне, а я совершенно не готова. Не представляю, что буду говорить, как вообще все это вынесу. Мне страшно даже сейчас пересечься с ней в коридоре, поэтому на все следующие уроки прихожу тоже со звонком, а на переменах прячусь то в библиотеке, то в туалете.

 Знаю, трусливо это, смешно и просто мерзко. Мне и самой от себя тошно, но у меня пока нет сил, чтобы расставить все точки над "i". После каникул соберусь немного и решу этот вопрос.

С такими мыслями забегаю через пять минут после звонка в пустую раздевалку и начинаю торопливо переодеваться на физ-ру, надеясь, без происшествий сдать нормативы и уехать, наконец, домой.

 Однако не тут – то было…

– О, какие люди! – издевательски тянет Шумилина, входя с Олькой в раздевалку.

Столкнувшись с холодным взглядом Проходы, понимаю, что отбегалась. Сердце, будто обрывается с огромной высоты, и начинает колотиться, как сумасшедшее. Замираю с футболкой в руках и сглатываю подступившую к горлу тошноту.

– Ты прямо сегодня какая-то неуловимая, Вознесенская, – продолжает зубоскалить Шумилина.

– А ты, вижу, осмелела, – парирую недвусмысленно, на что она натянуто лыбиться, но не отступает, почувствовав, что Прохода на её стороне.

– Ой, да ладно, успокойся, Настён, шучу же, – насмешливо закатывает она глаза и подойдя, бросает рядом с моей одеждой свою сумку. – Кстати, засосики зачетные. Вы с Сеней, походу, друг без друга не скучаете: он с Гаечкой тусит, ты сама по себе…

Она хлопает своими накладными ресничками, а я каменею. Изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не натянуть судорожно футболку и не выдать себя.

– Шумилина, тебе вообще, какое дело, а? Не знаешь, о чем потрындеть? Расскажи тогда о своих тайных похождениях, –  цежу сквозь зубы, взглядом обещая уничтожить, если она сейчас же не заткнется.

– Капец, ты нервная, Вознесенская! Я же наоборот порадовалась. Молодец, меняешь мужиков, когда хочешь…

– Жень, хорош уже! – обрывает её Прохода.

– А че я такого сказала-то? – возмущается Шумилина.

– Ничего, переодевайся быстрее и иди. Скажешь физруку, что мы сейчас подойдём, – отмахнувшись, распоряжается Олька. Шумила недовольно поджимает губы, но ничего не говорит.

Когда мы остаемся с Проходой одни, меня снова накрывает паника.

– Оль, давай потом поговорим, мне нужно сдать нормативы, – прошу тихо, стараясь не смотреть на неё. Но она подходит ко мне вплотную и, толкнув к стене, чуть ли не орет:

– Вознесенская, ты вообще нормальная, а? Какого хрена ты себя так ведёшь? Я че тебе такого сделала, что ты со мной теперь даже не здороваешься?

Таких наездов я, конечно, не ожидала. Смотрю в Олькины взволнованные, полные непонимания и гнева глаза, и в носу начинает предательски щипать.

– Ничего, Оль, ты мне не сделала. Это я просто херовая подруга. Ты все правильно в смс написала, и я на тебя не в обиде, но давай на этом закончим.

Я отвожу взгляд, Олька же несколько долгих секунд офигевает, переваривая мои слова.

– Насть, ты реально думаешь, что я проглочу эту туфту? – уточняет она вкрадчиво, словно не верит, что я в своём уме. И я её понимаю, сама бы была в недоумении, но не могу себя заставить развить ссору и в чем-то обвинить. Просто не могу.

– Как хочешь, Оль, мне больше нечего сказать.

– Зато мне есть что. Ты ведёшь себя странно, Насть, и меня это злит…

– Ну, извини…

– Да помолчи ты! Ты что, вообще не понимаешь, что я волнуюсь. За тебя волнуюсь, Вознесенская!

– Не надо за меня волноваться. У меня все в порядке.

– Неужели? Ты это маме своей будешь рассказывать, а мне не надо. Я тебя насквозь вижу. И, да, переживаю. Потому что ты – мой близкий человек, и я не собираюсь делать вид, что это не так!  – она замолкает, втягивает с шумом воздух, будто перед прыжком в воду, а я прикусываю губу, чтобы не разреветься, когда она тихо произносит. –  Прости меня, Насть. Знаю, что очень сильно обидела тебя той смс-кой.

– Не надо, Оль, ты меня не обидела, ничего такого, –  тараторю, не в силах слушать её извинения. Совесть не позволяет. Но Олька тут же перебивает меня.

– Не ври, ради бога. У меня двести шестнадцать писем от тебя. Уж, поверь, я знаю, что тебя обижает, а что нет. И еще знаю, что ты никогда не стала бы себя так вести, если бы все было в порядке, и ты чего-то не стыдилась.

Олька красноречиво кивает на засосы, а у меня в горле пересыхает, и ноги подкашиваются. Вскидываю испуганный взгляд, в ответ же получаю всёпонимающую, грустную улыбку, от которой в груди начинает нестерпимо жечь.

– Это не то, что… – бормочу, понимая, насколько это жалко звучит.

– Да брось. Как будто я не знаю, как ты по своему женатику все это время убивалась, – отмахивается Олька и, тяжело вздохнув, признается. – Честно, Настюх, это, конечно, зашквар.

Я усмехаюсь сквозь слезы и не видя смысла отнекиваться, резюмирую:

– Ну, теперь ты знаешь, что я не только подруга херовая, но и в целом человек – говно.

Прохода снова тяжело вздыхает.

– Дура ты, Вознесенская! – притягивает она меня к себе, и крепко обняв, шепчет. – Неужели думаешь, что осуждать стану?

Мотаю головой и, уткнувшись ей в шею, захожусь в слезах. Ее безоговорочная поддержка и понимание рвут меня на ошметки. Всё во мне кричит: «Скажи, не будь конченной мразью!» Но я только сильнее начинаю реветь, зная, что не хватит у меня смелости. Ни на что не хватит.

Господи, ну почему именно я должна была оказаться перед таким выбором? Почему, почему, почему?

– Шш, – пытается успокоить меня Олька, даже не подозревая, что убивает своим участием. – Я с тобой. Всегда с тобой, Сластёнчик, что бы ни случилось! И никакое ты у меня не «говно». У говна совести нет, а у тебя есть, иначе бы не переживала так.

Она ещё много всего говорит, а я продолжаю реветь до икоты и разрывающей боли в висках, оплакивая нашу дружбу. В какой – то момент даже проскальзывает мысль: а, может, к черту Долгова? Разве он этого стоит?

 Но тут же становится смешно. Как будто, если сделаю вид, что ничего не было, перестану быть сукой, переспавшей с отцом подруги.

– Проревелась? – спрашивает Олька спустя какое-то время. Не знаю, когда мы с ней сели на лавку, но очень вовремя: ноги меня совсем не держат.

Кивнув, кладу голову Проходе на плечо и прикрываю опухшие от слез глаза, не имея ни малейшего представления, как теперь быть.

 Похоже, поторопилась я осуждать Шумилину, у самой тоже кишка тонка.

– Слушай, Настюх, хорош уже себя гнобить, – продолжает меж тем Прохода. – Отношения с женатиком – это, конечно, полное дерьмо, но мы не выбираем, кого любить.

– Не выбираем… – соглашаюсь с невеселой усмешкой, – но как поступить с этой любовью решать нам.

– Это да. Но, если уж выбор сделан, то чего ради мучиться-то? Жизнь одна и прожить ее следует счастливо, – наставляет Олька строго, как по учебнику, цитируя отца. –  Надо уважать свое решение и выжимать из него максимум, иначе какой тогда смысл?

Сглотнув вновь подступивший ком слез, пожимаю плечами.

– Ну, вот и все. Давай, короче, выше нос. Как там в песне:

«Я ждала тебя, так ждала.

Ты был мечтою моей хрустальною.

Угнала тебя, угнала,

Ну и что же тут криминального?» – она так комично копирует Аллегрову, что, несмотря на абсурдность ситуации, не могу сдержать смех.