Другой жизни не будет - Нуровская Мария

Как-то раз говорит: ты, Ванда, ничего не читаешь, это ведь как грех, знаешь ли ты, сколько дает человеку написанное слово? И принесла мне „Анну Каренину“. Я так увлеклась, что с работы мчалась домой к этой книжке. На дежурстве голова больными была занята. Спала по два-три часа. Слезы льются, букв не видно. Так близка мне была эта женщина, вижу ее, словно живую, боль ее, как кусок хлеба с нею делю. Если бы тогда, стоя над рекой, я о ней знала, то не допустила бы, чтобы та мысль во мне разлилась и заморозила, как слабое деревце.

Ну и началось мое чтение. Тетка даже мины строила: что это такое, приезжаю, дескать, на два дня и вместо того, чтобы поговорить, ребенком заняться, с книжкой сижу. А я вне себя. Картошку почистить? Сейчас, сейчас. Да уже почищена, сообщает она обиженным голосом. А как-то говорит мне: знаешь, Ванда, ты девять месяцев ребенка в грусти и печали носила, и теперь он такой, не улыбнется. Отравила ты его своим несчастьем. А я на сыночка смотрю и о том же думаю. Глаза от Стефана — черные, но выражение не такое, как у отца, серьезное. А ведь еще от горшка два вершка. Сажусь перед ним на корточки. Хорошо тебе, сыночек, на свете, спрашиваю. А он ничего не отвечает. Чего бы ты хотел, Стефанчик? А он дальше молчит».

К вечеру, когда пришел Михал, он уже очень устал. Обычно ложился в десять. Около четверти часа читал, потом откладывал на ночной столик книжку, очки и гасил свет. Засыпалось ему по-разному: иногда сон приходил сразу, иногда часами вертелся с боку на бок. Однако после бессонных ночей все равно не давал себе поблажки — к девяти уже и с завтраком было покончено, и квартира убрана.

По правде говоря, сегодня ему хотелось побыть одному, но он не осмеливался сказать об этом сыну. Не были они настолько близки. Так уж сложилось по многим причинам, и сегодня вникать в это не имело никакого смысла. У Михала вызывало недовольство, что отец всегда на стороне невестки. А это было не совсем так. Михал пил. Отношения с женой складывались напряженными, возникали скандалы в присутствии детей. Ни к чему хорошему это привести не могло.

С внуком он не дружил, а вот с внучкой, которая была моложе брата на пару лет, они понимали друг друга с полуслова. Когда он приходил к ним, девочка еще с порога бросалась ему на шею, а он наклонялся, чтобы обнять ее. Внучка обращалась к нему по имени, хотя родители сердились, объясняя, что это ее дедушка. Она согласно кивала головкой, но когда он заявлялся вновь, кричала на весь дом: Стефан пришел. Девочка вела себя, как опытная кокетка. Умела выудить у него деньги на сладости. Невестка недовольно ворчала, считала, что это вредно.

Однако он испытывал слабость к внучке и не мог ей ни в чем отказать.

— Мы должны поговорить, — напомнил Михал.

— А, да-да, — поспешно подтвердил он.

— Я бы даже и не раздумывал на твоем месте. Дать согласие, и конец. Пусть приезжают. По крайней мере, я буду иметь честь везти пана профессора из аэропорта.

— Вы же братья, — вырвалось у него. — От одной матери и одного отца.

Михал скривился:

— Он мне ни брат и ни сват. Я с ним в жизни ни одним словом не обмолвился.

— Так сложилось.

— Да, конечно, он со старой остался, и ему повезло. Не приходится теперь, как мне, старым рыдваном по выбоинам скакать.

В воздухе повисло молчание. Сын прервал его первый:

— Ну что, отец, по маленькой — за упокой?

— А ты на чем?

— На ногах, на ногах, не бойся. Иногда пару шагов и пешком можно.

Он вынул бутылку житневки и рюмки. Последний раз покупал водку в «Певексе» за доллары, которые ему присылала Ванда. Не дотрагивался до них много лет. А теперь стал тратить.

— Может быть, что-нибудь из еды, начал он.

— Лучше натощак, как во время первого причастия.

Выпили. Обожгло горло.

— Ну, водка что надо. Не выдохлась, — сказал сын, глаза у него загорелись.

— Михал, а ты помнишь маму? — спросил он тихо.

— Я даже не знаю. Для меня она уже второй раз на тот свет отправляется.

— Как это?

— Да так. Бабка еще тогда мне сказала, что мать приказала долго жить.

— Бабушка что-то… Что-то перепутала, может, ты чего-нибудь не понял…

— Я-то все правильно понял, отец. Но это старая песня, и незачем ее на новый лад перекраивать.

Припомнился ему Михал после расставания с Вандой. Он постоянно плакал и спрашивал, когда же вернется мама. Сторожил под дверями, не идет ли случайно. Потом все реже и реже вспоминал ее.

— Когда бабушка тебе это сказала?

Сын иронично усмехнулся:

— Ты хочешь знать точную дату? В феврале. Из Германии мы уехали в январе, и она мне в феврале это преподнесла. Воскресенье было, на обед курица с овощами готовилась.

Он не знал, смеется над ним сын или действительно тот день врезался ему в память. Михал не подал вида, но тоже был взволнован. Как бы смерть Ванды за океаном разворошила в них обоих воспоминания. Заглянули в прошлое.

— Хорошее у меня было детство, — проговорил Михал. — Каждый бы мог позавидовать. Пьяный отец спозаранку в дом притаскивается, его в постель уложить нужно, ботинки снять. Не всякий знает, что это за искусство — расшнуровать ботинки, когда такое быдло кричит и лягается.

— А ведь тебя это ничему не научило. Когда-нибудь и твой сын скажет тебе то же самое, — изрек он с горечью.

— Видно, это по наследству от отца к сыну переходит. Интересно, братишка-профессоришка тоже этот груз тащит?.. Не знаю, как там было между вами, почему мать ушла. Одно могу сказать, отец: тебя женщины погубили. Эта докторша, которая сил не имела, чтобы слово из себя выдавить, потом та, вторая, — классная девка, ну и незабвенная бабка Гнадецка. Крутили они тобой как хотели. Только мама была другая. Щенком был, а помню. Не прокладывала себе дорогу сиськами, как делали другие твои женщины. Всегда на шаг за тобой, отец, стояла…

Он опустил голову после этих слов сына. Что он мог ему сказать. Михал потянулся к рюмке.

— Что-то ты сегодня, отец, отстаешь… А эта Марта, хорошая была задница. Можно сказать, дала мне путевку в жизнь. Что ты глаза-то делаешь? Было так, святая правда. Сначала в халатиках в ванну ходила. Сквозь них все просвечивало. Я ночами после этого в кровати вертелся. В конце я ее достал. Но вы тогда уже разведены были. Раз нас бабка Гнадецка накрыла, думал, что «скорую» нужно будет вызывать.

— Тебе же семнадцать лет тогда было.

— Достаточно.

Напились оба. Он даже не помнил, когда ушел Михал. Всю ночь с ним творилось что-то странное. Не лег, как всегда в таких случаях, в одежде на кровать, а слонялся по дому и не мог найти себе места: включая и выключая свет, открывал дверь в ванную, потом закрывал ее, кружил по дому, как раненый зверь. Это продолжалось достаточно долго. Все время разговаривал сам с собой, а точнее, с ней…

Даже если не нужно было бы тебя топором обтесывать, все равно между нами ничего бы не получилось. Опустошенный я, Ванда. Ничего мне не нравится. Не знаю, кто я есть и кем я был, предпочитаю не помнить. Я только оболочка, мешок из кожи и мяса, ничего больше…

А ведь могло быть иначе, если бы ты со мной осталась. Почему ты так легко на все соглашалась, почему была покорной? Мы бы теперь радовались сыну, и Михал жил бы иначе… Он где-то прав, зачем мне нужны были другие женщины, ни одна меня не согрела. Веся… не была она для меня партнершей. Всегда боялся нанести ей вред, когда обниму посильнее, казалось, что она раскрошится в руках. Хорошо, что быстро от меня ушла. Только что с того. Было уже поздно. Мексика прошла мимо носа. А ты бы не позволила, ты бы сразу сказала: паковать чемоданы. Всегда знала, что для меня хорошо. Когда в загранкомандировку уезжали, тебе это было не по душе, хотелось остаться в нашем семейном гнезде, а, однако, сердце разуму уступило.

— Ну что, Ванда, — спрашивал я, еще больше мучаясь сомнениями, чем ты, — как думаешь, справлюсь?

Ты только головой кивнула, слезы не давали тебе разомкнуть губ.