Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea"

За несколько секунд до того, как худенькое Валерино тельце оказалось у неё в объятиях, Тане подумалось: вот они, те моменты, ради которых мы живём. Мгновения, которые остаются с нами навсегда. Единственное богатство, которое мы унесём с собой в могилу.

Она сжимала Валерины плечи так сильно, что та, должно быть, и дышать не могла и почему-то совсем не обнимала её сначала. Её руки безвольно висели, грудь часто вздымалась, лица не было видно, но спустя полминуты она будто поняла наконец что-то, и всхлипнула вдруг надрывно, и расплакалась коротко, но бурно, и обняла так крепко, что теперь уже Тане было не вдохнуть. Подбежала Машка, по пути снова споткнувшись обо что-то, налетела с разбегу, обняла порывисто их обеих, едва не повалив на землю, и тоже почему-то заплакала совсем по-детски. Таня обнимала сразу двоих, гладила по лопаткам, вытирала Валерины слёзы, едва не плакала сама, не зная от чего, просто чувствуя, что случилось что-то важное, что-то пока не понятное для неё, но судьбоносное для её девочек.

― Да ну что вы ревёте, глупые, ― рассердилась она наконец, потому что слёзы никак не кончались. ― Я же приехала, а вы ревёте!.. И не так уж долго меня не было…

― Но ты, ― вдруг всхлипнула Машка, выпрямившись и вытирая зарёванное лицо, ― мы думали, ты же…

― Что?

― Мы… просто ужасно волновались, Танюша, ― дрожащим голосом быстро проговорила Валера, взглянула на неё, будто всё ещё не веря, что это она, Таня, а не привидение, а потом воскликнула неожиданно горько: ― Тебя не было так долго!

Машка, хоть и ревела, по-прежнему сверкала белизной зубов, пылала румянцем округлых щёк, обезоруживала задорным, жизнерадостным блеском глаз. Валерины же глаза блестели ярко, но лихорадочно, нездорово, оживление на её лице казалось болезненным, да и вся она выглядела ужасно измученной и тонкой. Тане стоило только опустить руку, придерживающую её под лопатку, и Валера пошатнулась, едва не грохнувшись на землю.

― Ну, брось, что ты, будто правда привидение увидела, ― укоряюще прошептала Таня, снова прижимая к себе голову подруги.

― Пойдём отсюда, а? ― так же тихо отозвалась Валера, доверчиво прижимаясь к Таниному боку. ― Пойдём, поговорим, столько всего… Столько всего, Танюша…

― Пойдёмте, конечно, всё мне расскажете, ― быстро ответила Таня. ― Только не вздумайте плакать!..

Девочки жались к ней с обеих сторон, тёплые, живые, целые и невредимые.

Оставалось спросить одно. Тихим, спокойным голосом задать вопрос, громыхающий внутри.

Раз, два…

Прижимаясь щекой к мягким волосам на Валерином виске, Таня зажмурилась.

― Про Антона ничего не слышно?

― Про Калужного? ― тут же оживилась Машка, утерев последние слёзы, и в глазах её заплясали весёлые огоньки. ― А я ведь говорила! Помнишь, в поезде тебе тогда говорила? А ты ― «он не мой, моя хата с краю, ничего не знаю»! А я знала! А я с самого начала говорила, нужно было больше меня слушать…

― Были какие-то вести? ― нетерпеливо перебила Таня поток Машкиных излияний, но Широкова только многозначительно подняла палец и улыбнулась.

― А я говорила! А у меня, между прочим, бабушка гадалкой была, наверное, мне её дар передался… ― и без того радостное лицо её приняло самое восторженное выражение, и она затараторила, почти задыхаясь: ― Да ведь… Ведь… Я же молилась за тебя лесным духам тогда! Точно! Ну, с Иван Дмитриевичем! Я молилась, и они уберегли тебя! Валера, слышишь? Это я сделала! Все смеялись, а у меня, наверное, правда колдовской дар! А мы-то всё думали, кому бабушка его передала…

― Маша…

― Что? А, ты всё о своём... Да товарищ старший лейтенант вон, кажется, там где-то стоит.

― Стоит?!

― Ну да, он у нас с тех пор, как ты по…

― …пала в госпиталь, ― договорила за Машку Валера. ― Пойдём, Танюша…

― Так он тут? ― встрепенулась Таня, оглянувшись на Валеру. ― Тут?

Но Валера почему-то не сразу ответила ей. Она намертво вцепилась в Танину руку и умоляюще заглянула ей в глаза.

― Тут, да, но, пожалуйста, Танечка, пойдём, пойдём сначала с нами. Никуда он не денется, и лучше будет, если ты сейчас пока не пойдёшь. Он ещё…

Таню будто кипятком окатило: с замиранием сердца она спросила:

― Цел он?

― Да, но…

― Прости меня, прости, родная, ― быстро проговорила она, вырывая руку из цепких пальцев и быстро обнимая Валеру. ― Прости, я сейчас. Я же его не видела… не видела уже… Не могу, не могу, я только взгляну ― и сразу к вам!

Запоздалый Валерин оклик повис в холодном воздухе. Таня, наскоро поцеловав подруг, уже распихивала локтями солдат, то и дело извиняясь. Направление, указанное Машкой, было, как и всегда, весьма приблизительным, но почему-то она уверена была, что пробиралась правильно.

В ушах оглушительно шумела кровь; сердце, спрятанное под рёбрами, бинтами, футболкой, кителем и бушлатом, заходилось стуком. Она уже ничего не слышала и не замечала, то и дело останавливаясь и пытаясь, встав на цыпочки, разглядеть что-то в толпе. Запыхалась, устала, хоть прошла-то, кажется, всего ничего.

Двадцать шагов.

Пять месяцев.

Долго же шла она к тебе, Ан-тон.

Таня узнала его сразу же.

Увидела в толпе знакомый разворот плеч, задохнулась. Остановилась. Между ними шли люди, торопились куда-то, тащили вещи, оружие, то и дело закрывая их друг от друга.

Они стояли. Смотрели.

Совершенно бледное, сумрачное лицо его так сильно оттенялось чёрными, почти синими в дневном свете волосами, что казалось призрачно-прозрачным.

Антон выглядел спокойным настолько, насколько это было возможным. У него, как у Валеры, не подгибались ноги и не дрожали руки; глаза смотрели прямо, губы были сомкнуты. И только в самой глубине глаз, в том, как он замер, не шевелясь, как неестественно повисли у него руки, чудилось Тане что-то чудовищно напряжённое, нечеловеческое.

Ну, что ты скажешь?

Огромный, страшный лейтенант с хрупким сердцем.

Первыми нервы не выдержали, конечно же, у неё: Таня, коротко всхлипнув, сделала шаг вперёд. Ещё один и ещё, быстрее и быстрее, порывистей и порывистей, всё ближе к ощетинившейся по-звериному фигуре; да что же с ними такое?..

И ― сильнее, чем удар под дых, больней, чем пуля под рёбра.

Хриплое, дрожащее:

― Стой.

И вытянутая рука.

И ресницы у него, оказывается, дрожат. И руки всё-таки тоже.

И глаза ― это от света, должно быть ― льдисто-прозрачные, блестящие, отражающие в себе кусочек осеннего неба и её. Зрачки, покрытые, точно то лесное озеро, тонким, подтаявшим, отчаянно-звонким, до боли хрупким осенним льдом…

Внутри ― тут же миллион чувств и мыслей: не думал о ней? Забыл? Другую нашёл? Не рад видеть?

И все они хрустят, проваливаются, точно лёд по весне, тонут в чёрных омутах его глаз, в болезненном, не верящем выражении лица. Не то… Не забыл.

― Антон…

― Стой! ― голос сиплый, низкий, будто он к воде не прикасался уже пару дней. ― Стой. Ты… Ты же…

Таня всё ещё не может понять. Но она чувствует.

Как там бывает в бульварных романах? Девушка злится, плачет, бьёт своего возлюбленного кулаками в грудь, а он нежно, но крепко держит её в своих объятиях, и в конце концов она успокаивается…

Через своё недоумение, через обиду, непонимание, через слёзы и тоску, через бесконечные месяцы разлуки она шагает к нему. Обвивает руками шею. Антон хочет отстраниться и даже делает шаг назад.

Она не отнимает рук и послушно шагает за ним.

Туда, куда ты захочешь, Ан-тон.

Всё будет хорошо, Ан-тон.

Она повторит это столько раз, сколько будет нужно.

И тогда, когда он замирает, Таня наконец вдыхает и, вдыхая, роняет на чужую кожу тихую единственную слезу. Потому что пахнет от него так знакомо, как пахнет теперь её дом: теплом человеческой кожи, скошенной ароматной травой и осенними прозрачными ветрами, несущими солёные океанские слёзы. И потому плачет, что носом может прижаться к его крепкой шее, что может потереться о неё щекой, что ладонями может обнять её сильно-сильно и вся, похудевшая за это время совсем до костей, может почти повиснуть на этих крепких, надёжных плечах.