Кофейный роман (СИ) - "JK et Светлая"

И перед Славой.

Вероника вздрогнула и, наконец, заплакала. Тихонько всхлипывая и утирая слезы широким рукавом шубы.

К черту Каргина! Она поедет к Самородовой и скажет, что отказывается от всего. Пусть будет счастлив, пусть радуется, что победил. Развестись, забыть о нем, вычеркнуть…

Начать все сначала.

Несколько следующих дней Ника жила как в тумане. Желала одного — чтобы они скорее прошли, бродила из угла в угол квартиры, которую снимала на Оболони.

А в день слушания, после того, как Самородова отзвонилась и сообщила о вынесенном решении, Ника неслась в кофейню с одной мыслью — объяснить Славе, что ничего не хотела от Каргина. Только развод. Все с самого начала было лишь фарсом.

В этот вечер Славы не было.

На следующий день она была в кофейне к обеду. Сидела за его любимым столиком у окна. К концу рабочего дня в офисах на нее уже косились официанты, а она сходила с ума от повторяющихся по радио песен. И даже люди за окном, казалось, ходят одни и те же. Кроме Закревского.

Вечером третьего дня, который с самого утра она провела в кафе, Вероника знала — все кончено. Каргин действительно победил. Его адвокат получил свой гонорар. Красиво сыгранная партия — пока она наивно полагала, что все в ее руках, сама оказалась обычной пешкой. Для обоих. Каргин, наверняка, не поскупился на благодарность в денежном эквиваленте.

Хоть какая-то польза от нее. Ему.

12

Закревский гнал по трассе Киев-Чоп, сжимая руль и выжимая из своей бэхи все, что было можно. Долбануться бы теперь в какой-нибудь столб, чтобы мозги наружу. Чтобы не думать. Не думать. Не думать, мать же твою, о ней!

Радио на трассе пахать перестало. За Киев выехал — отрубилось.

Кроме звука двигателя, не слышал ничего.

И еще ее голос.

Всегда ее голос.

«Тебе, Закревский, тоже не участвовать в Лиге Чемпионов».

По крупицам перебирал в памяти все сказанное ими за эти полтора месяца. Получалось на удивление мало.

Почему они никогда не говорили? Почему они, черт бы его подрал, никогда ни о чем не говорили? Она не позволяла. Он не хотел. Не считал нужным. И теперь, когда все кончено, когда все прикатилось к чертям, откуда возврата нет, ему вдруг стукнуло, что он не знает о ней ничего. Совсем ничего. И вместе с тем… Не оставляло дурацкое ощущение, что что-то самое главное между ними осталось не сказанным, но понятым. И самое главное в ней оставалось не произнесенным вслух, но услышанным им.

Идиот.

Когда она ушла из гребанного номера гостиницы в этот же самый гребанный день, он все еще не верил, что кончено. Но как еще это могло закончиться? И какое у этого могло быть продолжение?

Как он хотел ее!

Выскочить следом, затащить обратно.

Зацеловать, пока не скажет ему… пока не скажет…

Дикость.

Закревский зло выдернул трубку из пиджака и набрал Вересова.

— Макс! — заорал он, едва тот принял вызов.

— Чего орешь, Закревский?

— Я уезжаю. Не знаю, на сколько. Прости, не предупредил.

В трубке наступила тишина. Потом раздался ровный холодный голос.

— А главное, вовремя. Сволочь ты, Закревский!

— И, если тебе эта твоя… новенькая не передала, Каргина я кидаю.

— И кто его, по-твоему, должен подобрать? — не сдержался Вересов и рявкнул: — Черт, Ярослав, да какого ж хрена!

— Сам бери. Гонорары видел.

— При чем здесь гонорары? Что-то случилось?

— Личные обстоятельства у меня случились. Я в Житомир валю. Так заберешь? Остальную мелочевку Санька и сама потянет.

— Обстоятельства у него… Вернешься когда?

— Не знаю. Я позвоню. Долго не планирую. По Каргину там сейчас экспертиза. Саня расскажет. Хрен знает, на сколько затянется.

— Ок, — сухо ответил Вересов и отключился.

Слава бросил трубку на соседнее сидение.

По стеклам лупил дождь, да так, что дворники не успевали справляться. Закревский доехал до какой-то заправки и стопанул машину. Потом долбанулся лбом о руль несколько раз и полез за аптечкой. Две таблетки аспирина запил минералкой. Просидел на месте минут двадцать, не понимая, куда он едет и, главное, для чего.

А ведь, в конце концов, можно было тупо выписать ее номер телефона и позвонить. Позвонить и просто сообщить, что хочет большего. И в ответ услышать: «Я люблю только деньги, хороший секс и когда меня не провожают». Как мало сказано. Зато в точку. Будто его самого пригвоздило.

Он снова вцепился в руль и снова поехал в дождь. Смотрел прямо перед собой и мало что видел. В голове пульсировало, и от лекарства ни хрена легче не стало.

Уже в Житомире, подъезжая к поселку в частном секторе, в котором он вырос, постарался придать лицу хоть слабое выражение осмысленности. Но глаза были будто бы пьяные. Налились кровью, не фокусировали взгляд. Осознавал, что доехал в целости чудом.

Мать, открыв дверь, тихо охнула и кинулась на шею. А потом, отстранившись, приложила ладонь к его лбу.

— Слав, да ты пылаешь! — выдохнула она.

Что было потом, он плохо помнил. Все-таки привычка забивать на симптомы отыгралась на нем по полной. Потому что воспаление легких быстро не лечится.

Постучав, Тася не стала ждать ответа, а вошла в комнату к брату и уселась в кресло. С легкой улыбкой разглядывала его заросшее черной бородой лицо и старые, растянутые спортивки, напоминающие пижамные штаны.

— Великовозрастный олух, — не сдержалась она. — Только ты мог так влипнуть!

За тридцать с лишним лет своей довольно веселой жизни, наполненной приключениями разного рода и кучей проблем, нажитых по собственной дурости, Ярослав Закревский если что и усвоил, так это то, что всегда может положиться на старшую сестрицу, которую по совместительству искренно считал своим лучшим другом и «просто хорошим парнем», с которым и на рыбалку можно сгонять. Он поднял на Тасю глаза и криво усмехнулся:

— Да я не влип. Я окунулся по самые уши. И назад не выбрался пока.

— Ну и идиот! Нашел себе… водоем для плавания. На хрена тебе баба с прошлым? Еще и с таким. Это даже не ребенок от бывшего мужа!

— Ребенок от бывшего — фигня, — протянул Закревский, почесав бороду. — Но вопрос иначе стоит. На хрена ей я со своей любовью?

— Перед кем стоит? — насмешливо поинтересовалась сестра.

— В данный момент передо мной. И я не знаю, что с этим делать, чтобы хоть ей идиотом не казаться. Самому себе я уже давно напоминаю какого-то олигофрена… Слушай, я тебе говорил, что ее муж назвал это патологией? Вот походу… оно…

— Ты бы себя лучше о другом спросил: оно тебе нужно? И зачем?

Действительно. За-чем.

Последние полтора месяца в Киеве Закревский прокручивал в своей голове регулярно, как только чуток очухался. Вынужденное бездействие его напрягало. Он не выносил отсутствия движения вперед. Пытался созваниваться с Санькой. Точнее, она с ним. Всякая ерундень его, в кои-то веки, не выводила из себя, а казалась спасением. О деле Каргиных не говорили. Это было табу. Санька всегда проявляла себя как сообразительная помощница.

Но о Нике он задумываться не пытался. Она и без того из головы не шла. Ни в бреду, ни во сне.

— Я без нее не могу, — пробормотал он невнятно.

— Так почему тебя е… волнует, как это называет ее муж? — вспылила сестра. — У тебя что, своей головы нет?

— Моя голова не в состоянии найти верное решение. Между прочим, впервые. Бракованная голова, — помолчал. Потянулся за сигаретами, но передумал. И, не глядя на сестру, проговорил: — Хуже всего — осознавать, что я для нее из той толпы мужиков, через которых она прошла. Ничем не отличаюсь. Иногда я думаю, запомнила ли бы она мое лицо, если бы не усы.

— Совершенно бракованная голова. Еще одну такую же знаю, — бормотнула она себе под нос. — Ты на хрена за нее думаешь?

— Вот тут всплывает еще одна проблема, Тась. Я несколько месяцев вообще ни фига не думал. Только по гостиницам ее таскал. Какие можно выводы сделать, а?