Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

— Добро пожаловать в мой мир. Не думаю, что он тебя удивит, но желание почаще бывать здесь тоже вряд ли возникнет, — иронично откомментировал Марк процесс знакомства с его комнатой.

— А мне нравится… Здесь есть своя красота, — зачарованно протянула я, останавливаясь напротив полок из темного дерева и проводя пальцами по корешкам вплотную расставленных книг. — Легко влюбиться в мою комнату, когда она такая радостная и светлая, а вот попробуй разгляди красоту в мрачности… Но кто скажет, что ее там нет? Только тот, кто не умеет видеть суть вещей. Да, это очень красивое место, Марк. Я бы хотела почаще бывать здесь с тобой. Разве что… — я осеклась от его пристального и заигравшего непонятными искрами взгляда, — разве что ты сам рад будешь меня здесь видеть, и я не буду мешать.

В следующую секунду он порывисто обнял меня, будто только сейчас понимая, что мы, наконец, прибыли в последнюю точку нашего извилистого пути. И больше некуда бежать, некуда прятаться, некуда спешить — мы отсекли все и всех. Похоже, это и была та самая заветная мечта Марка, к исполнению которой он шел и в осуществление которой только сейчас начинал верить.

Его следующие слова подтвердили мою догадку:

— Теперь ты понимаешь, почему я не смог отпустить тебя еще тогда, когда решил, что мы живем по-разному и никогда больше не встретимся? Глупый вопрос, конечно же, ты всё понимаешь… И прекрасно знаешь, что никого больше я не смог бы привести даже на порог этого дома. И совершено точно, никто бы не захотел здесь со мной остаться. Никто, только ты. Понимаешь?

И опять ощущение болезненного и пугающего счастья накрыло меня — странная тревога не спешила отступать и по-прежнему сопровождала каждую нашу минуту вместе. Все было слишком хорошо. А я не один раз уже успела убедиться в том, что самые лучшие и ясные дни бывают только перед бурей.

Но буря не разразилась ни завтра, ни послезавтра, ни в ближайшие несколько месяцев. Даже когда Марк вернулся на работ и стал возвращаться домой очень поздно, так, что мы виделись только по вечерам — ощущение умиротворения не спешило отступать. Я не переживала из-за того, что каждое утро, выпив кофе и позавтракав, он берет свой кейс с бумагами, превращаясь в сурового и отстраненного незнакомца, и уходит навстречу неизвестной мне жизни, в которой его окружают неизвестные мне люди, проблемы и вопросы, которыми он не спешил делиться. Я не могла и не хотела ревновать Марка к его миру, несмотря на то, что он всегда делал это по отношению к моему окружению. Ведь возвращался он всегда ко мне, в наш дом, и не проходило и пары минут, как непроницаемо-сосредоточенное выражение на его лице сменяли радость и спокойная расслабленность.

Дни напролет я была предоставлена сама себе, и первое время просто наслаждалась штилем и отсутствием необходимости ломать голову над какими-либо проблемами. Сначала я привыкала к нашей новой квартире и часами пролеживала на уютном полу своей пустой комнаты, слушая музыку и наслаждаясь шумом осеннего дождя за большими балконными витражами. Потом пришел черед всех тех книг, которые от нечего делать я скупила в последний год жизни в столице и ни одну из них так и не прочитала.

Первые несколько месяцев я читала запойно, по три-четыре романа в неделю, стараясь заглушить неясные порывы проанализировать сюжет и литературные привычки авторов. Нет, я собиралась когда-нибудь вернуться к писательству. Но чуть позже. Не сейчас. Но пока я хотела побыть именно читателем, без единой мысли о том, что когда-то сама писала такие же книги, вернее, всего единственную. Одну.

Всякий раз, когда я задумывалась над тем, не рано ли так расслабилась и отошла от творчества, то вспоминала слова Марка о том, что и одной честной книги достаточно, чтобы считать свой долг выполненным — и мысленно соглашалась с ним. Когда меня волновало множество тем, я откровенно и открыто писала о них. Теперь же меня не тревожило ровным счетом ничего, поэтому… Я могла позволить себе жить без потрясений, наслаждаться красотой и неповторимостью каждого дня. В этом не было ничего страшного, отдыхать и расслабляться мне действительно нравилось. Я имела на это полное право.

Когда вдруг резко закончились мои книги для чтения, я попробовала приняться за те, которые стояли у Марка в кабинете. Но историческая и военная документалистика, мемуары и письма неизвестных мне, но, несомненно, великих деятелей прошлого не вызывали ни особого энтузиазма, ни желания продолжить знакомство с их суждениями о реформации государства и политической системы. И, чтобы не дать зародиться скуке, чувству, которое внушало мне страх еще со времен студенчества, я нашла новую замену запойному чтению, которое не могло продолжаться вечно.

Этой новой отдушиной стали длительные прогулки по городу.

Я и до этого выходила с Марком прогуляться, но ненадолго — все свободное время, которого у него и так было немного, мы старались проводить вдвоем, в нашей квартире. Поэтому за несколько месяцев, прошедших с момента возвращения, я так и не успела заново узнать город. Теперь же мне хотелось, наконец, приняться за изучение новых-старых улиц и кварталов, съездить в районы, которые я помнила ребенком, узнать, что с ними случилось и как они выглядят. Уж на что-что, а на нехватку времени я пожаловаться не могла. Теперь у меня его было сколько угодно в запасе. Целая вечность.

Несмотря на то, что Марк настаивал на том, чтобы на время прогулок я брала такси, мне категорически не нравилась эта идея. Я не нуждалась в том, чтобы отстранённо наблюдать чужую жизнь из окна машины. Мне нужно было вновь почувствовать сам дух города, его дыхание и настроение людей, населявших его. Я очень хотела, чтобы он, наконец, обрел хоть какое-то лицо и форму в моем представлении. Ощущение себя словно в вакууме посреди аморфной, непонятной среды меня все больше и больше пугало.

Лучше поездок на общественном транспорте для внедрения в заботы и хлопоты моего нового мира не могло быть ничего — и я выбрала именно их. Теперь каждое утро, поцеловав Марка перед уходом на работу, следом убегала и я. Поначалу ощущение новизны, старой сказки, переигранной на новый лад, захватывало меня. Я удивлялась давно забытому чувству того, что вокруг нет ни одного знакомого лица, и люди, озабоченные своими проблемами, смотрят сквозь меня. От этого я чувствовала себя человеком-невидимкой, свободной и способной делать все, что хочу, идти куда хочу, открыто смотреть и наблюдать за кем хочу.

Но вскоре мне стало не до смеха. Я действительно начала ощущать себя несуществующей, без единой зацепки за настоящее, как будто время вдруг забыло обо мне и захотело перевести наши игры в невидимку в серьезное русло. Я не находила ничего, ровным счетом ничего знакомого или напоминающего мне о прошлом. За время моего отсутствия город стал совсем другим, стряхнув с себя пыль камерной неторопливости — жизнь вокруг клокотала и бурлила, вот только я по-прежнему находилась в стороне от нее.

На знакомых когда-то улицах возвышались новые здания, кинотеатры и развлекательные центры, изменившие их облик до неузнаваемости. Наш старый двухэтажный приют давно закрыли, долгое время полуразрушенное здание пустовало и лишь недавно там возобновились работы по сносу и строительству. Об этом предупреждал меня Марк в первые дни после приезда, и я считала себя готовой к восприятию этого факта. Но, впервые взглянув на руины, когда-то служившие мне домом, на месте которого теперь зычно кричали активные прорабы и работали строительные бригады, я испытала чувство, будто бы кто-то всемогущий пытается стереть меня ластиком с белого листа жизни.

На прилегающем к стройке большом стенде красовался план современного жилого комплекса, и я понимала, что так тому и быть — это место больше не хранило ни одного из ярких моментов, которые я здесь пережила. Оно было пустым. Его прошлое развеяла по ветру совсем другая эпоха, которая царила тут — шумная, и активная. Все это пришло на смену уютной неспешности, золотистому очарованию вечеров и наших смешных детских праздников, на которых, поскрипывая иглами старых приемников, играла на пластинках забытая всеми музыка.