Не прикасайся! (СИ) - Веммер Анна

 Она облизывает пересохшие губы и нервно обхватывает себя руками.

 - И вот ты приносишь медаль. И радуешься тому, что он смотрит на тебя, обнимает на фотографиях, постит видео программы у себя на странице, дает интервью. Ждешь нового турнира, вдохновленная, готовая сворачивать горы ради дурацкой детской влюбленности. А потом слышишь то, что о тебе думают. О том, какая ты нескладная, несуразная, посредственная, бесперспективная. И твой мир рушится. Еще пару минут назад ты была восходящей звездочкой, а сейчас  -  обуза тренера. Отцовский кошелек на ножках, обутых в коньки.

 Господи, как же я хочу снять с нее эти дурацкие очки!

 - У меня нет к тебе претензий. Но я не хочу, чтобы все вокруг говорили, что я сдалась, что я раскапризничалась из-за первой же соперницы. Мне надоело быть поучительной историей о том, что надо уметь отступать и проигрывать. Я проиграла не тогда, когда мой этап отдали Свете, а когда весь мой мир, сосредоточенный на тебе, нахрен разнесли. Когда твое внимание оказалось спектаклем.

 - Чего ты от меня хотела?  -  хрипло спрашиваю я.  -  Вы были детьми. Ты не должна была слышать тот разговор.

 - Я слышала.

 - Я не знал.

 - Ты обвинил меня в том, что я испугалась конкуренции, обиделась на замену! Ты даже не звонил мне, ни разу с тех пор, как я вышла из больницы. Не спросил, как дела! Не поздравил с днем рождения! Просто исчез, когда я перестала приносить тебе дивиденды! И смеешь сейчас наказывать меня за то, что я об этом честно рассказала?!

 - Наказывать? Я не собираюсь тебя наказывать. Между местью и наказанием, Анастасия, огромная разница. Рассказать тебе, какая?

 Поднимаю руку и снимаю с нее черные очки. Настасья слишком поздно понимает, что я собираюсь сделать. Вскидывает руки, но лишь беспомощно хватается за мои запястья. Она в сотни раз слабее, а еще ее руки дрожат, и мне хочется верить, что от накатившего возбуждения, но я знаю, что скорее всего она сейчас меня боится.

 - Наказывают того, кто находится в подчинении. А мстят, Настасья, равному. Мстят тому, кого не воспринимают зависимым. Хотя мне бы...

 Очки летят на диван, и от застывшего в одной точке взгляда внутри все сворачивается в тугой узел.

 - Хотелось обладать над тобой такой властью, чтобы получалось наказывать.

 Она вряд ли понимает, какой властью обладает сама, насколько сильно сейчас выворачивает мне душу наизнанку. Я касаюсь указательным пальцем крошечных шрамов на ее лице. Очки их скрывали, а сейчас тонкие белые линии особенно четко выделаются в полумраке гостиной. Настасья пытается отвернуть голову, но я не даю, ладонь скользит по влажным мягким волосам. Она пахнет моим шампунем, кутается в мой халат, прижимая его к себе как спасательный круг. Она в моей квартире. В непосредственной близости от меня.

 В моих руках. Наконец-то.

Я не хочу ждать чего-то или поступать, как порядочный человек. Я хочу  -  и я склоняюсь к ее губам, чтобы коснуться их, попробовать на вкус, превратить едва ощутимый поцелуй в жадную и откровенную ласку.

 Мне кажется, ее кожа такая горячая, что плавится под моими пальцами. Торопливыми, немного более грубыми, чем мне бы хотелось, движениями, я стаскиваю с плеч Насти халат. Кончики пальцев будто бьет током.

 Она ошеломлена, растеряна, восхитительно беспомощна. От ее полуоткрытых губ и распахнутых в изумлении пушистых ресниц я готов кончить. Интересно, это ее первый поцелуй?

 Подхватываю на руки, чтобы отнести в комнату. Диван меня не устроит.

 У нее все еще идеальная точеная фигурка. Не болезненно худая, не по-спортивному сухая, а практически идеальная и, когда халат падает на пол, я могу рассмотреть эту идеальность во всех подробностях. Соблазнительная грудь с розовыми набухшими сосками так и манит попробовать их на вкус.

 Но полет желаний обрывает Никольская. Она отступает на шаг и упирается мне в грудь ладошками.

 - Не прикасайся ко мне!

 - Поздно, - говорю я, поражаясь тому, как хрипло звучит голос.

 Действительно поздно. Я уже пропал, если я не трахну ее, то сдохну.

 У хрупкой слабой девочки нет против меня шансов. Это какая-то идеальная смесь безумного желания, которое я чувствую не только в себе, пряного ощущения власти и легкого оттенка принуждения. Когда она вырывается из моих рук, отворачиваясь и уклоняясь, а потом сдается, расслабляется под нежными ласками, отвечает на поцелуй с тихим жалобным всхлипом.

 Он как нож в блендере, оставляет от дыхалки одни куски, начисто отключает мозг. Она меня хочет, она сдалась, и пути назад просто нет.

 В ушах шумит, я уже ничего не соображаю, только лихорадочно покрываю горячими поцелуями ее тело, опускаю девчонку на постель и языком касаюсь соска. Потом второго, вывожу влажные узоры на животе, невесомо глажу нежную и тонкую кожу бедер. Настасья тихо стонет, закусывает губу, и это самое возбуждающее зрелище в моей жизни. Ее глаза закрыты, но надо быть полным идиотом, чтобы не понимать, насколько обострены сейчас ее чувства.

 Насколько ярко ощущаются поцелуи, ласки, насколько болезненно и сладко одновременно она чувствует осторожное, дразнящее прикосновение к клитору. Выгибается под моими руками, в последней попытке оттолкнуть. Но это скорее отчаянная попытка сбежать от собственных ощущений.

 Я растворяюсь в нарастающем желании. Не хочу и не собираюсь ему сопротивляться, просто изучаю тело Никольской, как музыкант изучает новый инструмент. Пройдет совсем немного времени, и я изучу ее полностью, смогу за считанные минуты заставлять хотеть меня так сильно, как она хочет сейчас.

 Настасья потерялась. Наверное, очень страшно вдруг очутиться в полной темноте, нырнуть с головой в омут новых ощущений. В ней борются желание спрятаться от меня с желанием продолжить то, что мы творим. Только я не оставляю ей выбора.

 - Может быть больно, - говорю я, разводя длинные ножки в стороны.

 Хотя это вряд ли. С такими тренировками и растяжкой на грани человеческих возможностей вряд ли она сохранила невинность. Во всяком случае, технически. В том, что я первый, кто к ней прикасается, сомневаться не приходится.

 Перед глазами вспыхивает сноп искр, когда я медленно вхожу в нее. Горячую, узкую, принадлежащую только мне. Настасья выгибается, царапая мне поясницу, ее грудь тяжело вздымается. Я стараюсь двигаться медленно, не делать ей больно, но выдержка на пределе.

 Это какое-то безумие, но за него я бы продал душу.

 А продаю сердце.

 Не замечаю момент, когда должен остановиться. Ее удовольствие  -  как наркотик, невозможно закончить, невозможно по своей воле от него отказаться. Медленные, но ритмичные движения не спеша подводят Настасью к самой черте. И когда она замирает на грани, рукой я ласкаю набухший чувствительный клитор. Каждое прикосновение  -  новый всхлип, раз за разом, до тех пор, пока она не забьется подо мной в оргазме.

 А хочется еще и еще, и... я не могу заставить себя выпустить ее из рук. Вновь медленное соблазнение, вновь мои касания отдаются сладкими спазмами. Настасья вздрагивает, когда я касаюсь шрамов на лице, ключице, повторяю движения пальцев языком.

 Она как кукла. Послушная, чувственная девочка, сдавшаяся, отказавшаяся от борьбы. Принадлежащая только мне. У нас впереди целая ночь, и я не намерен потерять ни минуты, потому что утром все закончится.

 Раз за разом. Одно и то же. Обжигающие ласки  -  и яркая развязка.

 - Ты моя, - говорю, снова проникая в нее.  -  Слышишь? Моя!

 Переворачиваюсь, увлекая Настасью за собой, чтобы она оказалась сверху, и сердце пропускает удар от того, как она без сил ложится мне на грудь. Русые волосы рассыпаются по плечам, а на ресницах блестят крохотные бусинки-слезы. Она плачет?

 - Настя... я сделал тебе больно? Почему ты плачешь?

 Пытаюсь заглянуть ей в лицо, но она прячет голову у меня на плече и сжимается. Господи, как будто я ее ударил. Странная смесь жалости к ней и новой волны удовольствия от того, как она невольно насаживается на член сильнее, накрывает внезапной волной.