Интим не предлагать! (СИ) - Лель Агата

Не слишком охотно следую на ним в нашу с Анькой спальню, тире гостиную, тире кабинет. Богдан уже сидит на моём сложенном диване и, с нтересом осматриваясь по сторонам, изучает полки с милыми сердцу безделушками, оклеенное сердечками зеркало, мягкие игрушки.

Там, на Рубиновой, он смотрится, как бы это выразиться — ко двору, здесь же, в нашей с Анькой крошечной комнатке он словно инопланетный пришелец. Модные джинсы, дорогая стрижка, терпкий мужской аромат уверенного в себе альфы.

— Ну чё, круто у вас тут.

— Насмехаться пришёл? Ну-ну, давай, селфи на фоне ковра сделай и подпиши: так живёт пролетариат. И локацию не забудь.

— Вообще-то, я серьёзно. Мило. Уютненько.

Снова этот обезоруживающий тон земного человека. Вот умеет он в пол оборота перевести стрелки на меня, так, что уже я чувствую себя виноватой. А вообще-то, это он мне первый нагрубил и, можно сказать, из дома выставил.

— Ну и чего ты убежала? — лицо озаряет неуместно тёплая улыбка.

Не сметь таять! Нападай.

— А что я там у вас забыла? Ты, мама, папа — чудесное семейство. Не хочу мешать вашей идиллии.

— Я и отец да, а вот с мамой неувязочка, — нарочито равнодушно бросает он.

— В каком это смысле? — уточняю, будучи уверенная, что он снова начнёт плести какую-нибудь чушь или отшутится. Но он не шутит и даже больше не улыбается, и меня озаряет ужасная догадка: — Она что…

— Не-ет, она жива и очень даже здорова. Живёт в Турции. С другим мужиком, которого встретила пару лет назад отдыхая на курорте, — он старается говорить спокойно, но я вижу, каким холодным стал его взгляд, как от напряжения заирали желваки.

Я зависла, не зная, что на это сказать. Оказывается, идеальному семейству небожителей не чужды проблемы нас — простых смертных.

— Ну а чего ты так смотришь? Это жизнь. Такое сплошь и рядом, и пока тебя это не коснётся, кажется, что это в других семьях такое случается — несчастливых, но твоя-то семья не такая. И дом полная чаша, и прочая муть, — он привычно смахивает со лба чёлку и снимает куртку, оставаясь в чёрной стильной рубашке. — Встретила турка, — горькая усмешка, — без памяти влюбилась. Сначала покаталась туда-сюда под разными предлогами — выдуманными, разумеется, и вот после последней “командировки” осталась там, строить своё новое счастье. А сегодня утром заказным письмом от адвоката пришли бумаги о разводе. Финита ля комедия, лапуль. Захэппиэндилась сказочка.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌Осторожно сажусь рядом и теперь уже точно чувствую себя кругом виноватой.

— Извини, я правда не знала…

— А никто не знает. Ситуация щекотливая, вывод о моей матери напрашивается сам собой. Она всегда такая была: вечно в разъездах, делах, важных встречах, если ты понимаешь, о чём я. Кажется, она порой забывала, что у неё муж есть, а сын тем более, — снова грустно усмехается и переводит взгляд с цветастого ковра под ногами на меня: — Хотя тебе не понять, у тебя-то точно в семье всё ништяк: мамка, папка, бабуля, поди. Домашняя выпечка.

— Ну почему, мои родители тоже в разводе, отец уже давно снова женат. Он, как и твоя мама, тоже частенько задерживался в командировках. Так что у нас не только штамп общий, Малиновский.

— Выходит, так, — и улыбается: — Интересно.

— Что именно?

— Вообще-то, мы с тобой женаты, а узнаём друг друга только сейчас.

— Фиктивно женаты, — зачем-то поправляю.

— Да-да — три куска, месяц, я помню, — он замолкает и мне почему-то кажется, что впервые за всё время он задумывается о том, что действительно происходит и, судя по напряжённому выражению лица, мысли его не слишком радуют.

Дождь бешено молотит по стеклу, мы сидим рядом на диване, делимся наболевшим и как-то это всё непозволительно интимно…

— Короче, извини, что нагрубил. Признаваться в том, что твоя жизнь не так безупречна, как кажется — это не слишком приятно. А уж адюльтеры матери совсем не то, чем перед пацанами козырнуть хочется.

— Да ладно, что уж там, проехали, — машу рукой, испытывая неудобство и какую-то неуместную тоску. По чему, о ком, зачем — ответа у меня пока нет.

Может, это щемящее чувство неожиданного сближения, которое совсем в мои планы не входило, может, просто унылая погода, а может, этот потемневший взгляд напротив и удивительно яркие губы, парня, который мой муж, но не мой.

Стоп. Мне кажется или его лицо стало ближе?

Точно, оно надвигается на меня — стремительно и беспощадно. Безумный хоровод: небесные глаза, приоткрытые губы и этот пьянящий аромат дерзости и адреналина…

Я не должна его целовать, у меня есть Джон!

Отважный Джон, который сейчас, в эту самую минуту покоряет вершину снежных Альп, рискует жизнью, а я не только вышла замуж у него за спиной, но и к своему огромному стыду жду, когда Малиновский меня поцелует… А если он меня поцелует, я знаю, что поцелую его в ответ…

Да, потом я буду корить себя и обзывать последними словами. Возможно, не выдержав мук совести мне придётся покинуть страну, или уйти в монастырь, или продать мелочную душонку дьяволу, но эти губы, они такие мягкие… Я знаю. Я чувствовала их вкус. Совсем чуть-чуть, но этого хватило, чтобы прокручивать тот момент в мыслях до самого вечера…

Горячее дыхание касается щеки, утопая в предвкушении я закрываю глаза и… тут за стеной раздаётся крик Цветковой. А через пару секунд в комнату без стука врывается сама Анька.

— Женька! Накаркали! В кухне сифон прорвало, я посуду мыла и не видела, пока вот, — приподнимает ногу в мокром тапке и мы с Малиновским одновременно подскакиваем с кровати и бежим на кухню.

— Есть инструменты какие-нибудь? — подворачивая на ходу рукава рубашки бросает Богдан и смело шагает в лужу.

— Ага, сейчас посмотрю! — Анька хватает табуретку и несётся к антресоли, я сдёргиваю с крючка вафельное полотенце и принимаюсь торопливо вытирать воду, выжимая тряпку в полупустое мусорное ведро.

— Же-ень, картошку помешай! — кричит из прихожей Цветкова.

Замечаю, что на плите жарится картошка, бросаю потоп и бегу спасать Анькин ужин, Малиновский перехватывает полотенце и принимается вытирать дальше последствия бедствия.

Спустя полчаса мы, по уши мокрые, но довольные, жадно поедаем спасённую картошку, закусывая сырыми сосисками и хрустящими маринованными огурцами. И, признаться, такой вкусноты я в жизни своей никогда не ела. Судя по довольному лицу Богдана — он тоже.

Цветкова где-то откопала заныканные ещё с её дня рождения остатки домашней сливовой наливки и наш вечер заиграл новыми красками.

Но, конечно же, по классике жанра идиллию нарушает звонок в дверь, перемежаемый требовательным стуком.

— Кла-авдия Петро-овна, — произносим в один голос с Анькой и предвкушаем истеричные вопли соседки снизу. Всё-таки протекло.

Цветкова подрывается и бежит открывать, за стеной доносятся её сбивчивые извинения и недовольное причитание соседки, что она вернулась от дочери, а тут потоп, а у неё пенсия десять двести, а обои стоят дорого, а рабсила ещё дороже, ведь сама она никак, ведь у неё радикулит.

— Ты куда это? — шиплю в спину Малиновскому, но тот выкидывает вперёд ладонь:

— Спокуха, лапуля, я сейчас всё устрою.

Через тридцать секунд в кухню возвращается взвинченная Анька и мы пытаемся послушать, о чём они там беседуют, но слышим лишь обрывки фраз старухи что-то там о Киркорове и чае с баранками. О потопе ни слова. Что за…?

Спустя пять минут доносится хлопок двери, на кухню возвращается довольный Малиновский и снова с жадностью приступает к еде.

— Ну чего? — вопрошаем мы с Анькой, даже вперёд подались.

— Всё нормально, конфликт исчерпан, бабушка довольна — в этом месяце её пенсия пополнилась ещё на десять тысяч, — хрустит огурцом Богдан, собирая вилкой остатки картошки.

— А при чём тут Киркоров? — недоумевает Цветкова и, кстати, я недоумеваю вместе с ней.

— А, — машет рукой, — она сказала, что я на Киркорова молодого похож. Жесть. Ну я открыл ей тайну, что Киркоров мой дядя.