Кофейный роман (СИ) - "JK et Светлая"

Gala: тут?

Gala: Вер, ты куда пропала?

Gala: Верунь, ну я скучаю.

Gala: ты живая вообще???????

Gala: Верка! Как сможешь, напиши хоть, я с ума схожу!

Свернувшись на диване, Ника гипнотизировала телефон, который лежал прямо перед ее глазами. Сегодня он не звонил ни разу. Она не удивлялась и понимала почему, но упрямо пялилась на трубку на подушке. Галка права, тысячу раз права. Сколько раз Ника мысленно говорила со Славой. Рассказывая и объясняя. А вслух не получалось. Сразу все слова становились жалобой и застревали в горле. Не потому, что он запретил. Потому что она не хотела. Жаловаться не хотела. Вся ее жизнь, выраженная в словах, казалась сопливым телемылом. Она такие терпеть не могла.

Ника повернулась на спину. В животе заныло чуть сильнее. Тянуло со вчерашнего вечера, уже почти привычно. Врач говорила, при подобных симптомах лучше полежать. И Ника лежала. С самого утра. И твердила себе, что надо поесть.

Наконец, заставила себя встать и побрести на кухню. Там долго смотрела в открытый холодильник, разглядывая заставленные всевозможной едой полки. Откуда ему было знать, что она любит? Потому вез все подряд.

Закревский старался. Она — нет.

Ника хлопнула дверцей и раскрыла морозилку. Мороженое. Но и его не достала и вернулась в комнату, на диван. Надо лежать.

Телефон по-прежнему молчал, стрелки двигались по циферблату, в комнате стало темно. Резко поднявшись, Ника отправилась в душ. Перед сном. Хватит того, что она не спала предыдущую. А ей надо спать. Врач говорила. Для нормализации давления нужен крепкий продолжительный сон. Дура-Айболитша! Откуда ж ему взяться, если она по ночам размышляет, где ночует Закревский. Точнее, с кем.

Хватит!

Ника решительно скинула пижаму и замерла. Чувствуя, как холодной волной накатывает паника. На светлых пижамных штанах хорошо были заметны небольшие яркие бурые пятна.

Скорую она вызвала сама.

Через сутки ему стало хреново по-настоящему. Нет, не физически. Физическое не перекрывало, только усугубляло.

Как ехал в бар от Ники, Закревский еще помнил. Помнил, как заказал водки. Помнил, как нажирался. Молча и методично. А вот зачем к кому-то там драться полез — не помнил, хоть убей. Объяснение могло быть только одно. От алкоголя прекратить думать о Нике не получалось. Видимо, решил, что его следует отправить в отключку в буквальном смысле. А какие еще варианты? О том, что было после, не имел даже приблизительного представления.

Более-менее в себя он начал приходить уже в ду́ше, когда Вересов притаранил его домой. Там Закревского посетила светлая мысль, которую он запомнил отчетливо, до слова. А за каким хреном он вообще начал ей припоминать то, о чем самому себе клялся никогда больше не думать? Чего хотел добиться? Что она оправдываться начнет? Так она не начнет. Не перед ним. Оно ей не надо. И ему оно не надо, потому что это ее и только ее жизнь.

А ревность к прошлому, оказывается, в нем дремала. Нешуточная такая. Права Тася. Сперва он должен себе самому ответить на вопрос, сможет ли жить с ней при таком ее прошлом и не думать об этом. Понимая, что оно было и никуда не делось. И останется при ней.

Смешно. Ярослав был уверен, что сможет. Если бы только она хоть одно движение ему навстречу сделала. Ее шоу с раздеванием в его присутствии не считается. Когда ей становилось плохо, она начинала… какое там слово крутое было? Фраппировать. Во-во. Вытворять что-то такое, чему и названия толком не было.

И опять же — откуда он это знает про нее? Она никогда ничего не говорила. Она никогда ни о чем не просила. Она никогда не обнаруживала никаких эмоций, кроме двух вспышек, которые ему ярко запомнились. Первая — после его месячного отсутствия, со швырянием мороженого. И вторая — накануне, в коридоре. Оба раза сам был хорош.

Но ответа на его вопрос эти вспышки так и не давали. Откуда он знал про нее самое главное? В каждом повороте головы, в каждой интонации голоса, в каждом взгляде он читал что-то совсем не то, что произносили ее губы. Может быть, он ошибался. Может быть, потому и ляпнул ей про Каргина, что хотел убедиться, что не ошибается.

Следующий день он промучился похмельем, валяясь на диване и переключая каналы на пульте. Потом завалился спать. Но спалось плохо. Он вообще нормально спать перестал. Вот только разве что спьяну — как вариант, можно стать алкашом. Только чтобы хоть иногда высыпаться.

Утром поехал в контору. В конце концов, еще иногда работать надо. А то уже даже Санька стала удивляться его визитам на работу больше, чем прогулам.

Вересов вошел без стука с папкой в руках. Расположился на диване. Глянул в разноцветное лицо своего работничка и, не удержавшись, хмыкнул.

— И как оно?

— А как ты думаешь? — мрачно ответил Ярослав. — Воспитывать будешь?

— Не буду. Я тебе не мать, не сестра и не любовница. Но у меня есть кое-что по твоей просьбе. Как теперь понимаю, это было для тебя, а не для дела.

Закревский вскинул на него глаза и удивленно спросил:

— По какой еще просьбе?

— Приплыли! — рявкнул Вересов. — О домашнем насилии и прочей лабуде. Что, не надо уже?

Слава стукнул себя по лбу и поморщился. Разговор более чем двухмесячной давности припоминал смутно. Но этот разговор действительно имел место. Как и темно-синие следы от пятерни на руке Вероники.

— Твою мать… — пробормотал он и живо спросил: — Нарыл что-то?

— Ты смотри, оживился, — констатировал Вересов и продолжил: — Нарыл. Не я, конечно. И не много, как и предупреждал. Винниченко сказал, что в архиве определенно кто-то копался. В реестре дел, возможно, тоже. Путаница присутствует, но такая, незамысловатая, которую всегда можно списать на банальную ошибку в программе при переносе с бумажного носителя. От протокола опроса остался всего один лист, и еще имеется постановление о прекращении дела в связи с отказом потерпевшей от заявления. В принципе, даже из мелочевки в протоколе ясно, что распустил руки Каргин нехило. И еще, она там заявляет, что съехала от мужа и подала на развод. Уж по каким причинам ничего не состоялось — теперь можно только гадать. В общем, сам посмотришь, держи, — он кинул на стол Закревскому папку, — больше здесь ничего не нарыть.

Закревский медленно придвинул папку к себе и спросил:

— Когда это было?

— Четыре года назад.

— Четыре года назад, — тупо повторил Закревский и резкими торопливыми движениями раскрыл папку. Строчки перед глазами поплыли. Вместо этого отчетливо виделась синяя пятерня на ее левой руке. — Значит, тогда он вернул ее «в семью».

— У каждого свой «пунктик», — отозвался Макс, поднимаясь с дивана.

Закревский вскочил следом.

— Спасибо, я твой должник. И этого Винниченко. Если когда-нибудь кто-нибудь из вас вздумает разводиться, предоставлю услуги со скидкой. С работы сегодня отпустишь? Надо.

— Иди к черту! — ответил Вересов и вышел из кабинета.

Через тридцать секунд из этого же кабинета, одеваясь на ходу, вылетел и Закревский.

Дорогой не думал. Если бы думал, точно взорвался бы. Паззл в голове начинал постепенно складываться. Во всяком случае, выражение, брошенное Каргиным много месяцев назад, приобретало новый смысл. «И я не без греха». Кажется, что-то в этом роде? Ни хрена себе, не без греха!

Поднимаясь на лифте на ее четвертый этаж, судорожно соображал, что говорить. Нужно же что-то говорить? Нужно ли? В конце концов, если она сама не желает рассказывать о себе, имеет ли он право? Довольно того, что он знает теперь о ней хоть капельку больше. Довольно, что хотя бы смутно может представить себе, почему. Почему это все произошло. Происходит.

Подойдя к двери, нажал звонок. И прислушивался к шагам за дверью. Но было тихо. Во всяком случае, никаких признаков, чтобы кто-то собирался открывать. Закревский позвонил еще раз, но не дождавшись, полез все-таки в карман за ключом. Два поворота в замке. Щелчок. Дверь открылась. Надо же. А ведь по сути сам ключ — уже предложение приходить в любое время. Эта мысль шевельнулась где-то в стороне от него самого и не удивила. Удивило только то, что он не думал об этом позавчера, когда позволил себе повысить на нее голос.