Боковая ветвь - Степановская Ирина

— Я тебя люблю! — серьезно сказал он ей как-то после уроков. — Очень-очень!

— Идиот! Толстый дурак! — ответила ему девочка. — У тебя жутко воняет изо рта!

Господи, с каким остервенением он потом чистил зубы! Эта привычка чистить зубы по часу утром и вечером осталась у него на всю жизнь. И еще — жевать жвачку с мятой. Смешно, но после знакомства с ним жевать жвачку стала и Наталья Васильевна. Естественно, не потому, что таким образом заботилась о зубах. Просто ей почему-то нравилось сидеть напротив него в большой лаборатории вечерами, когда, кроме них, там не было никого, и перекатывать от щеки к щеке кусок пахучей резины. В этом проявлялась какая-то детскость. Какой-то студенческий романтизм. И Наташа чувствовала себя девчонкой, когда делала так, разговаривая с Савенко.

После этого эпизода с соседкой по парте у него установилось стойкое отвращение к ровесницам. Зато ему стала нравиться учительница литературы. Ей уже тогда было лет сорок, и она была некрасива и даже отчасти глупа, но когда она рассказывала о женщинах Пушкина или героинях Толстого, лицо ее загоралось энтузиазмом, и в глазах Жени она каким-то образом отождествлялась с романтическими дамами прошлого. Эта учительница, кстати, прочила Жене литературное будущее, потому что он неплохо сочинял рассказы на конкурсы, объявляемые школьной стенгазетой, и лучше всех писал сочинения. Он воображал про себя и про нее бог знает что, но к выпускному классу вдруг эти мысли перестали его занимать. Он вытянулся и похудел, серьезно увлекся спортом, выстриг коротко затылок и документы подал в медицинский институт. На выпускном вечере его бывшая соседка по парте, в свою очередь, полушутя, кокетливо призналась ему в любви, но Женя посмотрел на нее презрительно и ничего не ответил. Все учителя, обсуждая их выпуск, пришли к мнению, что один из самых способных учеников, Савенко, был столько же положителен, сколько и странен.

Таким он остался и в институте. Спортивный и замкнутый, серьезный не по годам, он сразу стал заниматься наукой, к четвертому курсу сделал пять или шесть студенческих научных работ, по новой моде был избран президентом студенческой научной ассоциации и в двадцать два года познакомился наконец при несколько глупых обстоятельствах, описанных раньше, с женщиной своего идеала. Она оказалась гораздо старше его, но никто в Женином сознании не мог с ней сравниться. Так и носил в себе этот с виду вполне современный, спортивный и симпатичный молодой человек неправильную, болезненную в своей романтичности, страсть к женщине значительно выше его и по положению, и по жизненному опыту. В сущности, Женя чувствовал, что он этой женщине был по-настоящему близок лишь однажды. Это было как раз тогда, на море, когда он хотел спасти ее от мужа. Но потерпев неудачу, он поставил целью своей жизни приблизиться к ней сейчас. Поэтому с таким энтузиастом он и вел ее больных. Мало того, что ему было бы приятно, если бы кто-нибудь из них в присутствии Натальи Васильевны похвалил его, ему еще хотелось через ее больных, через назначения, которые она им делала, подойти к ее представлениям о болезни, к ее не высказанным, может быть, еще до времени новым идеям, которые он страстно мечтал разгадать. Вот тогда бы уж она стала смотреть на него без насмешки! И он был готов положить на это всю свою молодую жизнь.

В просторном холле отделения маленькой беззащитной группкой перед комнатой, в которой он принимал больных, тесно сидели пациенты. После долгого молчания одна женщина сказала:

— А я слышала, что Савенко — любимый ученик Натальи Васильевны. Поэтому на время ее отсутствия нас ему и передали!

— Да он еще такой молодой! — сказала другая пациентка.

— Да не очень он уже и молодой, — заметил сидящий в очереди мужчина. — Лет двадцать семь ему, двадцать восемь…

А нас, наверное, и брать-то никто не хотел больше. Кому мы вообще нужны, смертники?

— Господи, хоть бы кто-нибудь помог! — заплакала вдруг женщина, сидевшая у двери рядом с маленькой дочкой. — Я бы все отдала, продала бы квартиру… Хоть бы парень этот смог что-нибудь сделать!

Старуха с девочкой на коленях, вытащив спрятанный на иссохшей груди большой серебряный крест, стала исступленно его целовать. Все молчали и ждали.

— Ее и в Америке знают, — снова начал благополучный с виду мужчина. Он сидел с вполне здоровым видом, и поэтому сначала присутствующим показалось странным его замечание о смертниках.

А потом он рассказал о жене, и людям стало понятно, что его сюда привело.

— Мою жену оперировали в Балтиморе, — рассказал он, — так там прямо спросили, а показывались ли мы в Москве Нечаевой. А мы и ведать не ведали. Приехали — прямо сюда. А время, оказывается, уже упустили… Жена-то не встает больше. — И у этого с виду благополучного и денежного господина появилась такая беспомощность в лице, что все поняли — дальнейшие расспросы неуместны.

И снова все замолчали, думая каждый о своем, пока из-за двери не раздался молодой мужской голос:

— Войдите!

С кресла подхватилась первая пациентка и, тоже перекрестившись возле самых дверей, исчезла внутри. Женя начал прием и опомнился только вечером. Солнце уже стало светить в окна совсем других кабинетов, когда последние больные закрыли за собой белую дверь.

Институт уже опустел, а он все еще перебирал наваленные на столе бумаги, будто искал в них ответы на свои вопросы, зашифрованные коды, тайные отгадки. «Как она там, в Питере? Как прошел ее доклад? Вернется, наверное, веселая, как всегда после поездок». Он неизменно безоговорочно принимал Наталью Васильевну, такой, какой она была в любой момент ее жизни, веселой или грустной, но сейчас почему-то при мысли о ней и поездке у него болезненно сжалось сердце.

9

Мелкие капли на ветровом стекле стали сливаться сначала в такие же мелкие ручейки, потом в речки, и Вячеслав Сергеевич включил «дворники». Умная японская техника автоматически определила, что потоки воды не такие сильные, и включила щадящий режим работы: одно качание влево-вправо — перерыв.

«В Лаосе стрелки стеклоочистителей мельтешили бы туда-сюда с космической скоростью», — усмехнулся про себя Славик Серов. Ливни там были не такие, как подмосковные дождики. В потоках воды на улицах запросто можно утонуть. Шириной и мощью они превосходили многие маленькие российские речки, правда, и высыхали быстро…

Он набрал приличную скорость и двигался дальше в своем направлении. Часы на приборном щитке показывали около двух, Вячеслав Сергеевич рассчитал, что, даже если не будет торопиться, к вечеру все равно приедет в Петербург. Днем же искать по всему городу жену было бессмысленно. Гостиницу, в которой она должна была остановиться, он знал. Наташа часто раньше рассказывала ему про Каменный остров. Ее гостиница была единственной, располагавшейся поблизости от этого места. Он не думал о том, что скажет жене, когда приедет, как старался не думать и о том, что происходит между ними. Жизнь была и так достаточно сложна сама по себе, чтобы еще портить настроение в дороге подобными размышлениями. Несмотря ни на девочек, ни на сравнительное материальное благополучие, ни на стабильность своего профессионального положения, он все время чувствовал, что ему чего-то не хватает, все время хотелось чего-то еще. А чего — он не знал. Пока же он просто наслаждался ездой, он любил ездить. Когда они с Наташей ездили теперь уже на подмосковную дачу к ее родителям, ему всегда было жалко, что дорога в шестьдесят километров так быстро кончалась. Ему хотелось ехать и ехать еще. Теперь же он удовлетворял свое желание в езде, как, бывает, радостно перебирает ногами застоявшийся в конюшне конь. А что касалось Наташи, ему не хотелось ничего говорить, объяснять или виниться за тот досадно проведенный с Мариной вечер. Куда как лучше, если бы жена просто посмотрела на него внимательным взглядом и все поняла сама — ведь за столько лет она его уже хорошо изучила. Взяла бы его под руку и предложила пойти с ней на банкет. Или просто улыбнулась ему при встрече, без слов. Все равно словами в семейной жизни ничего нельзя объяснить. И если бы постоянное молчание не воспринималось как ссора, или недовольство, или скрытое разочарование, как это было бы замечательно!