Филфак (СИ) - Гордеева Алиса

— Это же деревня, — пожимает плечами Аня. — Тебе ли не знать, что люди здесь проще и душевнее.

— Серьёзно? А городские, значит, испорченные и чёрствые?

— Не все, — спешит с ответом девушка. — Но многих устроенная жизнь меняет не в лучшую сторону. Особенно когда достаток сыплется на голову просто так, незаслуженно.

— Такое бывает? — рассуждения Румянцевой помогают отвлечься от холода.

— Ну да, — тянет девчонка. – Мажоры там всякие, например. Сами из себя ничего не представляют, а живут так, словно все вокруг им обязаны. Терпеть таких не могу!

Понимаю, что ни разу не мажор, и слова Румянцевой должны находить в моём нищем сердце отклик, только его нет. Напротив, внутри поднимается волна негодования. Отчего-то хочется заступиться за этих самых мажоров, доказать, что и их жизнь далеко не сахар, да и не все из них зазнавшиеся и жестокие. Но вместо этого бросаю немного грубо:

— И это говорит мне девушка Царёва?

Пуговица на миг замирает, словно ей есть что возразить, но она не уверена, что готова делиться этим со мной. И всё же отвечает:

— Бывшая девушка, — голос Румянцевой пропитан болью и сожалением. – Мы расстались вчера вечером. И как истинный представитель золотой молодёжи Артур просто высадил меня одну посреди спящего города и даже не поинтересовался, жива ли я. А сейчас скажи мне, простой деревенский парень, ты бы так поступил с тем, кого когда-то любил?

— Ни с кем бы не поступил, — начинаю жалеть, что завёл этот дурацкий разговор. Смеяться в компании Румянцевой мне нравилось куда больше, чем сгорать от желания расквасить рожу её бывшему бойфренду.

— И всё же ночевать в доме непонятного мужика, пасущего в пьяном угаре коров как минимум опасно, — возвращаюсь к теме дяди Вани. — Он же еле на ногах стоит, Ань! Пришибёт нас, как белочка прискачет!

— Какая белочка? — хлопает ресницами Румянцева.

— Которая к алкашам прибегает, — усмехаюсь девичьей наивности.

— Ты как-то странно порой смотришь на мир, Илюш, — немного подумав, заявляет Аня. – Везде ищешь подвох. А у дяди Вани просто сердце огромное. И всё тут.

— Ладно, — спорить с Румянцевой совершенно не хочется, да и мужичонка оглядывается, словно чувствует, что про него говорим.

— Вот и пришли, – скрипит он, трясущейся рукой указывая на покосившуюся избушку времён царя Гороха. — Я покуда Ромашку до коровника вожу, вы в дом проходите. Хоть и не топлено ещё, но всё вернее, чем на ветру стоять.

— Спасибо! — голосит Аня и укоризненно смотрит на меня, мол, я же говорила.

Правда, мужичок уходить не спешит.

— Красавица, – зовёт он Румянцеву. — Мне бы наперёд хоть немного, пока Зинка магазин не прикрыла.

— Ты, что, ему денег пообещала? — наблюдаю, как Анька деловито копается в рюкзаке и виновато кусает губы. — Огромное сердце, деревенская жизнь, значит?

— Илья! — ворчит девчонка. — Там сущая ерунда. Поверь, нам такси раз в десять дороже обойдётся. А это так, компенсация дяде Ване за неудобства.

— Как в дом зайдёте, прямо иди, — расчётливый пастушок сверкает беззубой улыбкой и суетливо прячет купюры себе за пазуху. — Упрёшься, красавица, в польский шифоньер. Там внизу старые вещи лежат. От Женьки ещё остались. Смело бери, что подойдёт, а то, смотрю, синеет твой ухажёр на глазах. Как бы ни окочурился совсем. А я приду, баньку вам затоплю. Ничего! Нормально всё будет! Посидим втроём — согреемся! Не переживай!

Анька кивает и, не раздумывая ни минуты, тащит меня к чужой избе, как к своей. Её не смущает неустроенность и плесневелый запах сырости. Она словно не замечает скопившихся под обеденным столом пустых пивных бутылок и грязной посуды, от которой ломится умывальник. Пуговица торопливо выискивает взглядом спасительный шкаф, а вернее сказать, то, что от него осталось: пара полок, да сорванная с петель лакированная дверца. И пока я брезгливо озираюсь, не понимая, как можно жить в таких условиях, Аня возвращается с кипой сухих вещей.

— Вот, — виновато смотрит на меня. — Это самое нейтральное.

— Нейтральное? – странное слово вынуждает улыбнуться.

— Женька, видимо, как и корова, она, — сконфуженно бормочет, продолжая протягивать одежду. — Жена, наверное.

— Это что? Женское? — отчаянно смеюсь и беру первую сверху вещь. Отлично! Трикотажные бриджи шестидесятого размера.

— Вот тебе не всё равно! — ворчит Аня, а я только сейчас замечаю на застиранной ткани выцветшие цветочки.

— Я это не надену! — отчаянно смеюсь.

— Соколов, а у тебя выбор есть? Даже если дядя Ваня тебе свои вещи одолжит, — Пуговица аккуратно складывает оставшуюся одежду на край стола, а сама подходит ближе.— Тебе же малó будет. Он вон какой низкий и тощий, а ты весь дрожишь!

— Да плевать на размер! — мотаю головой и пячусь от Аньки, как от чумы, пока спиной не упираюсь в стену. — Я лучше простыну, чем вот это, в цветочек, на себя…

— Илюш, — перебивает Румянцева и смело кладёт руки на мою холодную грудь. Тепло её тонких пальцев негой растекается по телу, а мысли начинают путаться. — Прошу тебя, не спорь!

Не переставая околдовывать взглядом, Аня медленно проводит ладонью вниз по мокрой футболке. Глупо, но дрожь от холода внезапно сменяется совершенно другой. Горячей. Даже обжигающей. Я до жути не хочу примерять на себя женское барахло, но ещё больше — останавливать Аню.

— Нужно снять сырые вещи, — заливаясь краской, шепчет Румянцева и, зацепившись пальцами за край футболки, начинает тянуть ту наверх. Влажная ткань, прилипнув к телу, поддаётся с трудом, а нежные ладони всё чаще касаются моей обнажённой кожи.

— Помоги мне, — просит Аня, тёплым дыханием опаляя шею. — У меня не получается.

Глупая! Если бы только знала, что справляется с задачей куда лучше русской печи! Меня впору не согревать, а снова столкнуть в холодную реку!

— Илья, — произносит тихо, лишая способности здраво мыслить. — Мне нужно, чтобы ты разделся!

Я едва сдерживаю рвущееся на свободу хриплое «Да» и с трудом уговариваю руки и дальше безвольно свисать по швам. Всё успеется! А пока решаю проверить, как далеко готова зайти Румянцева, чтобы меня спасти!

— Хочешь, чтобы я надел женское? — с вызовом шепчу в ответ и, дождавшись робкого кивка, добавляю: — Тогда сама сними с меня всё мужское!

Мне требуется выдержка железного человека, чтобы вынести на себе ошеломлённый взгляд Пуговицы и не рассмеяться. Пока в её милой головке в смущённой растерянности мечутся мысли, я продолжаю стоять неподвижно и ждать. Ну а чтобы подогреть решимость девчонки, жалобно покашливаю.

— Тебе совсем плохо? — в раздумьях кусает губы Аня. Её щёки пылают алым, а робкие пальчики то отпускают мокрую ткань футболки, то снова хватаются за край.

— Ещё немного и сдохну, — нарочито хриплю, бессовестно пользуясь моментом.

— Ладно, Соколов, — кивает Пуговица и, глубоко вдохнув, донельзя сокращает расстояние между нами.

Внезапный прилив жара волнами возбуждения расходится по телу, стоит Ане решительно взяться за дело. Она отчаянно стягивает с меня чёртову футболку и даже не замечает мурашек, разбегающихся по коже от её прикосновений.

— Подними руки, – командует Румянцева, и я подчиняюсь.Анька так старательно пытается меня спасти, что совершенно не замечает моего сбившегося дыхания и не слышит сумасшедшего биения сердца. И дальше изображая из себя умирающего лебедя, я буквально дрожу от удовольствия, когда Пуговица ненароком скользит пальцами по моему лицу, а после щекочет растрёпанными волосами обнажённую кожу груди.

— По уму бы тебя водкой натереть, — со знанием дела рассуждает Аня, выпуская порцию горячего воздуха вдоль моей ключицы. – Ты весь такой холодный.

Она обводит пальчиком рисунок на моём плече, а потом специально дышит на него своим теплом, как на заиндевелое окно, чтобы растопить лёд. Не знаю, как там со стеклом, но мой давно растаял, растекаясь по венам пламенем невыносимого желания.

Я говорил, что идиот? Нет! Я идиот в кубе! Хотел испытать на прочность Румянцеву, но сам угодил в капкан. Пока Пуговица, ни о чём не догадываясь, старается меня согреть, я с трудом отбиваюсь от настырных фантазий, откровенно будоражащих моё сознание. Прикрыв глаза, вспоминаю про пельмени в чайнике, по Нинель с её угрожающими здоровью формами, – да о чём угодно, лишь бы снизить градус собственного возбуждения и не сорваться. Вот только ни черта мне не помогает. А стоит робкому дыханию Румянцевой коснуться моего пупка, как невольно вздрагиваю и, распахнув глаза, тихо стону.