Прекрасная пастушка - Копейко Вера Васильевна

— Один — ноль в вашу пользу. Вы меня поймали.

Она засмеялась.

— Опыт. Не вы первый…

— Но я хочу быть последним, — поторопился он и многозначительно посмотрел на нее. Что ж, когда перед тобой достойный и понимающий толк в игре слов партнер, можно не ходить вокруг да около, решил Саша.

Она сощурилась и посмотрела на своего пациента.

— И о чем это вы?

— Сами знаете о чем, — бросил он и посмотрел на нее в упор, не мигая.

Он смотрел вначале прямо в глаза, потом разрешил взгляду опуститься чуть ниже, на ее губы, покрытые бледно-розовой помадой с перламутром, потом прошелся по шее, какая длинная шея, воротник свитера высокий, а еще столько неприкрытой длины, отметил он и почувствовал жар…

Потом опустил глаза, они замерли на верхней пуговице халата. Она натянулась, ей было трудно сдерживать напор высокой груди. Саша уже не чувствовал боли в левой руке, он начинал чувствовать ее совсем в другом месте и потому заставил себя оторвать взгляд от первой пуговицы и протащить его дальше, ниже.

Лучше бы он не делал этого! Вторая снизу пуговица расстегнулась, и он увидел, что на докторе нет юбки, нет брюк. А только обтягивающие бедра темно-синие тонкие леггинсы, те самые, которые так соблазнительно повторяют каждый изгиб женского тела. Ему было видно то, о чем он мог бы фантазировать… Впрочем, теперь можно фантазировать, лишь о цвете ее бедер, но после знакомства с африканками цвет только возбуждал его.

Словно догадавшись о его мыслях, доктор торопливо нашла расстегнувшуюся пуговицу и вернула ее на место, ее щеки слегка порозовели. Она, что-то пробормотала.

— Не понял, — хрипло бросил он.

— Я тоже, — засмеялась она, а щеки стали еще румянее.

Краска залила даже шею, не только ту ее часть, которая была видна Решетникову, но наверняка и ту, что скрыта под шерстью овцебыка.

— Вы не поняли, что сами сказали? — допытывался он, довольный тем, что инициатива уже у него в руках. Дальше нужно наступать, чтобы прийти к намеченной цели. При этом можно городить всякую чепуху, потому что в таком состоянии для женщины важны интонации, а не слова с их разнообразным смыслом.

— А с вами такого не бывает? — проговорила она, заматывая бинт.

— Когда не понимаешь, что происходит, то, конечно, не можешь выразить словами.

— Ну, вот видите, уже нашли что-то общее.

— А сколько еще найдем, — самонадеянно пообещал Саша.

— Вы не слишком самоуверенны? — Она отпустила его руку. Рука дернулась от неожиданности и упала вдоль тела.

— Больно, доктор, — поморщился он.

— Простите. Не говорите больше ничего под руку, ладно? Потом поговорим.

— Ох, сказали бы сразу. Я так хочу с вами… поговорить… — Саша засмеялся. — И не только…

Они подошли друг другу настолько идеально, что, казалось, такого не бывает и быть не может.

Хотел ли он на ней жениться? Если бы вообще хотел совершить этот шаг — безусловно. Только на ней.

Но Виля не хотела замуж.

— Ты понимаешь на самом-то деле, что предлагаешь? Я старше тебя на десять лет.

— Ну и что такого? Кому какое дело? Посмотри на своих быков, вокруг которых ты ходишь каждый день. Ты определишь их возраст? Они все здоровые мужики. И я такой же.

— Можешь не убеждать меня. Каков ты — я поняла сразу. Жаль, что не заставила тебя тогда раздеться. Вот было бы интересно…

Он заглушил ее слова звонким поцелуем, потом навалился на нее и, задыхаясь, проговорил:

— Если бы ты меня заставила раздеться, было бы то же самое, что сейчас…

— Прямо там?

— А почему нет? Там все условия для… Кстати, ты сама-то не боишься залететь? А то мои запасы кончились, надо выписывать с материка.

— Не бойся, — сказала она просто. — У меня не может быть детей. Теперь ты понял, почему я не замужем?

— Но ты была, сама говорила.

— И сплыла. Сюда. Где холод и где чувства леденеют.

— По тебе не скажешь.

— Я тебе говорю. Но не про чувства. Видишь, я для тебя очень удобная любовница, правда? Тебе не о чем волноваться.

— Вилька, я тебя так люблю!

Но ничто не длится вечно, и поскольку Саша Решетников всегда рассматривал любовь как понятие комплексное, многогранное, какая-то грань их любви затупилась, и когда Виля сказала, что уезжает с Таймыра в другую часть арктического побережья, он даже слегка обрадовался — его теория верна.

— Да, я все хотел тебя спросить…

— О чем ты не успел меня спросить? — Виля подняла на него совершенно спокойные глаза.

— Почему у тебя такое имя? Виля?

— Вообще-то меня зовут Вилена. — Она улыбнулась. — По прихоти дедушки, ссыльного революционера. Который таким образом хотел подтвердить свою верность вождю революции.

— Вилена?

— Владимир Ильич Ленин. Дошло, с кем имел дело столько времени?

Саша покачал головой.

— А хорошо было, сама знаешь, как хорошо, — тихо признался Саша.

— Мои родители могли бы и не послушаться дедушку, — продолжала Виля.

— Ты в них такая своенравная? — поинтересовался он.

Она кивнула.

— Они согласились, потому что моя мама родом с Вилюя, знаешь такую реку?

— Слышал. А папа — с Лены?

— Ты догадливый, Решетников.

— Всегда и во всем.

— И очень, очень самоуверенный. Но по мне — это не порок, а норма жизни. Сама такая. Прощай.

Они расстались.

Сейчас, когда Саша вспоминал об этой женщине, он испытывал благодарность судьбе за то, которая соединила его с ней. Иначе Бикада, Таймыр и овцебыки свели бы его с ума или он спился бы там — дармового спирта там чуть-чуть меньше, чем воды в море, которое омывает полуостров Таймыр.

Да, из всех его увлечений Виля была самым стоящим в его жизни.

— Почему ты все-таки уезжаешь? — спрашивал он ее в сотый раз, хотя понимал бессмысленность вопроса. И дело даже не в том, что ей нечего сказать или она не хочет говорить, просто ему уже все равно.

Неожиданно она ответила:

— Мы с тобой, Александр Игнатьевич, все равно, что Дон Жуан и Кармен.

Он оторопело посмотрел на нее:

— Не понял.

— А я поняла. — Она усмехнулась, ее глаза приобрели бархатистую мягкость, он уже знал, что сейчас она ему скажет что-то необычное.

Виля как раз и держала его при себе своей нестандартностью, и ему было странно обнаружить это качество в женщине здесь, на краю света. Такую, не часто встретишь в более цивилизованных местах.

— Я не просто так училась в музыкальной школе, должна тебе сказать.

— А ты в ней училась? — Он вскинул брови и с ехидцей посмотрел на нее. — Не знал.

— И не чувствовал, да? Потому что ты сам никогда в ней не учился.

— А вот и неправда. Я учился играть на баяне. Но меня исключили за профнепригодность.

— Ох, Решетников, ну ты всегда одеяло перетянешь на себя.

— Разве? Но мы с тобой еще не в постели. Давай я тебе докажу сейчас же, что половину одеяла отдам тебе. А может, даже и все… целиком. Или наоборот, я стану твоим одеялом… — Он наклонился к Виле, потянулся к ней.

— Нет, Решето, все закончилось. Ты видишь, одеяло упаковано. — Она кивнула на здоровенный баул с вещами.

— Ты уже собралась? — Он сделал изумленное лицо, хотя сам помогал ей собирать вещи. Они взрослые люди, в конце концов, они не давали друг другу никаких клятв и обещаний.

Виля не ответила на его вопрос, а продолжала свою мысль:

— Когда я училась музыке, я очень любила «Дон Жуана» Рихарда Штрауса. Это симфоническая поэма. Когда увидела тебя, мне показалось, что моя любимая музыка обрела плоть.

— Гм… А я должен был увидеть в русоволосой статной красавице…

— Я русоволосая, но в душе брюнетка, — засмеялась она.

— Ты что, красишь волосы?

— Да нет, я думала, ты это уже понял, ты меня видел всю…

— Кармен, стало быть… Для меня это слишком сильно, — насмешливо сказал он. — Может быть, моя эмоциональная глухота проистекает из музыкальной?

Она снова не обратила внимания на ехидные нотки в его голосе.

— Я люблю оперу «Кармен» Бизе, всю, от начала до конца. Но больше всего мне на душу ложится сцена гадания…