Дикая Роза. Семь лет спустя - Коробов (Хуан Вальехо Кордес) Владимир

— Как это: ангел и уродина одновременно?

— Красивая девочка, но горбатенькая. А горбатого, сам знаешь, только могила исправит. Впрочем, наши сеньориты лесбос на этот горб и не посмотрели бы, живо свежую красотку обработали, да твоя дамочка вступилась и пригрозила, что уничтожит каждую, кто посягнет на честь горбуньи.

— Так, значит, Дульсина Линарес подружилась с этой, ты не назвала фамилию?

— Дружбой бы я это не назвала. Скорее, твоя дамочка взяла над ней что-то вроде опеки. Со скуки, наверное, а может, еще по какой причине. Горбунья хоть и была осуждена за вооруженный налет со смертельным исходом, но матерой уголовницей не выглядела. Так, зелень соплячья. А может, сошлись они потому, что горбунья тоже была из важных. Как же не была, когда должна была у нас париться лет десять, а вышла через год. Никогда не поверю, что тут обошлось без крутых шишек из Мехико. Так что недолго, Рамон, дружба уродов продолжалась. Горбунья выпорхнула, а твоя еще три месяца по зоне бродила, на всех злилась, а потом и померла по дороге. Да ладно бы сама загнулась, ведь еще наших за собой двоих утащила, тварь!

— А за что Дульсину Линарес направили в другую колонию?

— Да ведь сказала же тебе: три месяца она ходила и злилась, на всех нарывалась: и на нас, и на баб уголовных. Всех достала, ну и решили перевести ее подальше.

— Понял. Спасибо тебе, Хосефа. А как, повтори, пожалуйста, звали ту самую горбунью?

— Да не помню я уже. Да и не из моей команды она была… А может, хватит, Рамон, ни о чем болтать? Бери еще бутылочку, и поехали ко мне. Ты со мной немножко потанцуешь, а потом я тебе про начальника колонии такое расскажу, что ты сразу повышение по службе получишь.

Фабила* заметил, что она уже на пределе, еще немного, и начнет пьянеть с катастрофической быстротой. Вряд ли он от нее добьется еще чего-нибудь, и вряд ли кто-то в колонии расскажет ему о Дульсине Линарес больше. Ну что ж… Он расплатился за обед, взял пакет с бутылкой виски, вручил его радостно возбужденной, толстухе-надзирательнице, посадил ее на заднее сиденье и довез до дома. Открыл перед ней дверцу, подал руку. А когда Хосефа вышла, пьяно икнув и потянувшись к нему толстыми губами в жирной яркой помаде, слегка оттолкнул ее, вскочил на место водителя и повернул ключ зажигания. Так, с открытой задней дверцей, Фабила проехал не менее ста метров, пока не скрылся из виду длинный двухэтажный дом-пристанище этих несчастных надзирательниц. «Надеюсь, — подумал он равнодушно, — моя Несостоявшаяся любовь не сломает себе шею, пока будет подниматься по лестнице к себе в комнату». Усталый, ничего уже не ожидающий от этой поездки, исключительно из упрямства, по привычке доводить все до конца, Фабила подъехал к административному корпусу женской колонии. Предъявил удостоверение офицеру по режиму, вежливо прервал его словоохотливость, живую радость при виде свежего человека из столицы, опустился в кресло и стал ожидать, когда ему назовут имя и фамилию заключенной горбуньи, досрочно освобожденной почти два года назад.

Прошло всего минут двадцать, но Рамон умудрился за это время не только расслабиться, но и уснуть. Он пришел в себя от того, что приветливый офицер потряс его за плечо:

— Жаль будить вас, коллега. Но у меня все готово, вот вам ксерокопия учетной карточки Джулии Франческотти. Что, она снова в Лекумберри?

— Что-о? Как вы сказали — Франческотти?! — Фабила подпрыгнул в кресле и обеими руками схватил плотную ксерокопию. — Я могу это взять?

— Да, конечно. Так она проходит по новому делу?

— Еще нет, но к тому все идет. Большое вам спасибо, вы мне очень помогли.

Фабила приложил руку к сердцу, извинился, что не располагает временем, бережно спрятал ксерокопию в большой внутренний карман и весело улыбнулся на прощание.

— Вот вы, столичные, всегда так, — незлобиво посетовал офицер по режиму, — одна нога здесь, а другая уже там. Ни минуты покоя. Слава богу, что я служу не в Мехико.

— Все еще впереди! — крикнул ему Фабила, закрыл за собой дверь и запрыгал по лестнице через ступеньку.

…Роза Гарсиа Монтеро пела в его «тойоте», Рамон спокойно держал руки на руле и подпевал ей вполголоса. Пасьянс начинал сходиться!

Глава двенадцатая

Семь лет он не курил и думал уже, что никогда более не возьмет в рот сигареты. Но вот сейчас сидел и дымил, уже третью подряд. И думал: надо взять себя в руки, собрать волю в кулак. Не может же так быть, чтобы ситуация была вовсе безвыходная. Этой ночью ему впервые за многие годы приснилась покойная мать и сказала то, что не раз говорила в детстве: «Самое главное, Мигель, не отчаиваться никогда в жизни, что бы ни случилось…» А ведь он именно отчаялся, потерял себя, когда ему объяснили теперешнее его положение и то, чем он должен будет заняться. Надо припомнить в деталях, как все это было.

Когда он пришел в сознание, то в первые минуты подумал, что находится в больнице — очень уж напоминала маленькая комната, в которой он находился, больничную палату на одного, начиная с внешнего вида (все в белых тонах) и заканчивая кнопкой звонка у изголовья. Впечатление больницы усилилось, когда дверь бесшумно открылась и статная женщина в белом халате и белом чепчике вкатила столик с завтраком на подносе. Мигель хотел встать с кровати, но, во-первых, у него сильно закружилась голова, а во-вторых, он обнаружил, что лежит под одеялом совершенно голый.

Медсестра покачала головой, несколькими ловкими движениями помогла ему устроиться на постели сидя, прислонившись спиной к подушке, упертой в изголовье. Взяла со столика и протянула ему стакан с какой-то мутной жидкостью. Он выпил эту сладко-горьковатую смесь и сразу почувствовал себя лучше. «Скажите, пожалуйста, — спросил он, — где я нахожусь и что со мной случилось?» Но женщина в белом халате ничего ему на это не ответила, опять покачала головой, поставила поднос с завтраком туда, где под одеялом угадывались его колени, сделала рукой приглашающее движение: мол, ешьте, сеньор, — и так же бесшумно, как и входила, вышла.

Он почувствовал аппетит и стал завтракать, но мозг заработал уже отчетливее, и Мигель вспомнил. Вчера — или когда это было? — он возвращался с работы домой, остановился, как всегда, у знакомого магазинчика, хозяин уже приготовил ему пакет с продуктами: Он расплатился, вышел, снова сел в машину, поставив пакет на сиденье рядом, потянулся повернуть ключ зажигания и… И дальше ничего. Нет-нет, дальше на долю секунды он почувствовал, как крепкие руки обхватили его, зажали ему рот и нос, и… Вот дальше он уже точно ничего не помнит.

Мигель закончил завтракать и осмотрелся получше. Как же это он сразу не заметил: с потолка за ним следил глазок телекамеры. «Ну что ж, смотрите, — решил он, — я тоже посмотрю, куда я попал». И лишь слегка прикрывшись одеялом, босиком прошлепал к окну, раздвинул шторы и — ничего там не увидел: окно было искусственным, фальшивым, свет, шедший изнутри, лишь имитировал, хотя и весьма искусно, дневной и солнечный. Мигель шагнул к двери, повернул ручку — никакого результата, ударил ногой — дверь и не дрогнула. Тогда он прошел к кровати и сильно прижал двумя пальцами кнопку звонка.

Через две минуты дверь раскрылась, вошла та же женщина в белом халате, укоризненно посмотрела на него, жестом показала следовать за ней, дошла до боковой стены, дотронулась до невидимой ему клавиши, панель раздвинулась, и обнаружилась ванная комната с яркими полотенцами и серым купальным халатом на вешалке. Мигель пожал плечами и шагнул туда. Панель за ним закрылась. Он помыл шампунем голову и все тело, постоял под горячей водой, потом под холодной. В голове окончательно прояснилось. Насухо вытерся, причесался, надел халат. Поискал и нашел клавишу, управляющую выходом из ванной.

В палате никого не было, постель тщательно застелили, а поверх покрывала лежала новенькая мужская одежда: все, начиная от носков и заканчивая галстуком. Мигель надел голубую рубашку, серые брюки, черные носки, повязал синий в горошек галстук, достал из коробки легкие бежевые туфли. Все было по его размеру и лучшего качества. Наконец накинул пиджак, уселся на кровати и стал ждать: что-то ему подсказывало, что сейчас обязательно кто-то появится и все объяснится.