Развод в 50. Муж полюбил другую (СИ) - Караева Алсу

Слышу, как мама откладывает свою ложку, и чувствую на себе её внимательный взгляд. Поднимаю глаза и вижу, как уголки её губ слегка приподнимаются в понимающей улыбке. В её карих глазах, таких похожих на мои, мелькает что-то похожее на удовлетворение.

— Наконец-то, — говорит она мягко, протягивая руку через стол и накрывая ею мою ладонь. Её пальцы прохладные и сухие, с выступающими венами и узловатыми суставами, руки женщины, прожившей долгую жизнь. — Я уже начала думать, что ты решила провести остаток дней в одиночестве.

Тепло её прикосновения разливается по коже, поднимается вверх по руке. Чувствую, как напряжение, сковывавшее плечи весь день, начинает понемногу отпускать.

— Ты не считаешь, что это… неправильно? — спрашиваю, не в силах подобрать нужное слово. В горле пересыхает, и я делаю глоток воды. Холодная жидкость скользит вниз по пищеводу, принося мимолетное облегчение. — Так скоро после развода?

Мама слегка сжимает мою руку, её кожа шершавая от лет домашней работы. Её взгляд становится серьёзным, морщинки вокруг глаз углубляются.

— Скоро? — она качает головой, и серебряные серьги мягко покачиваются, ловя свет лампы. — Рания, прошло уже три года. Рамазан давно живёт своей жизнью, у него новая семья, ребёнок. Почему ты должна останавливать свою жизнь?

Её слова проникают глубоко, задевая что-то болезненное внутри. Желудок сжимается, а во рту появляется привкус горечи. Я опускаю взгляд, разглядывая узор на скатерти — переплетающиеся нити, образующие сложный геометрический орнамент.

— Дети… — начинаю я, но мама перебивает, слегка постукивая кончиками пальцев по моей ладони.

— Твои дети хотят видеть тебя счастливой, — её голос звучит уверенно, в нём слышится сталь, которая всегда появляется, когда она говорит о чём-то, в чём абсолютно убеждена. — Они любят тебя и поймут. Даже Мурад.

При упоминании моего старшего сына невольно вздрагиваю. Мурад, такой строгий, такой принципиальный. Самый похожий на отца из всех детей, не только внешне, но и характером. Как он отреагирует?

Мама, словно читая мои мысли, качает головой:

— Не беспокойся о нём раньше времени. Он взрослый мужчина и поймёт, что ты заслуживаешь счастья не меньше, чем его отец.

Еда в тарелке давно остыла, но я этого не замечаю. Внутри разгорается борьба, часть меня хочет согласиться с мамой, поверить, что я имею право на личное счастье. Другая часть напоминает о долге перед детьми, о традициях, о том, что скажут люди.

— А как же… — я запинаюсь, не решаясь произнести вслух свои страхи. Пальцы нервно теребят край скатерти, чувствуя мягкость ткани и жесткость вышивки. — Я ведь уже не молода. И после четырёх детей…

Мама фыркает так громко, что я вздрагиваю. Её глаза сверкают, а в голосе появляются нотки возмущения:

— Глупости! Ты прекрасно выглядишь. И что значит "после четырёх детей"? Ты родила четверых прекрасных детей, вырастила их достойными людьми. Это твоя гордость, а не недостаток!

Она встаёт из-за стола, её движения решительны. Деревянный стул скрипит по плитке, а половицы поскрипывают под её шагами, когда она обходит стол и становится рядом со мной. Кладёт руки мне на плечи, и я чувствую тепло её ладоней даже сквозь ткань блузки.

— Посмотри на меня, — просит она, и я поднимаю голову. Её лицо, покрытое морщинами, выражает такую любовь и заботу, что к горлу подкатывает ком. — Ты только начинаешь жить для себя. Все эти годы ты была женой, матерью, хозяйкой дома. Настало время побыть просто Ранией.

Её слова проникают глубоко в сердце, и я чувствую, как глаза наполняются слезами. Одна скатывается по щеке, оставляя влажную дорожку, которую тут же холодит сквозняк из окна. Мама нежно вытирает её большим пальцем, её прикосновение лёгкое, как перышко.

— Я боюсь, — признаюсь шёпотом, словно произнести это вслух, значит показать слабость. Горло сжимается, не давая говорить громче. — Я не знаю, как быть с мужчиной, который не Рамазан. Я не была ни с кем другим с восемнадцати лет.

Мама садится рядом, придвигая стул так близко, что наши колени соприкасаются. Она пахнет пловом, лавандовым мылом и едва уловимым ароматом духов, которые ей подарила Лейла. Этот запах окутывает меня, возвращая в детство, когда мамины объятия могли решить любую проблему.

— Знаешь, — начинает она, и её голос становится тише, приобретая тот особый тон, который появляется, когда она делится чем-то очень личным, — после смерти твоего отца я думала, что моя жизнь закончилась. Мне было пятьдесят два, и я не могла представить, как жить дальше. Я всю жизнь оглядывалась на мнение чужих людей. А потом….

Она делает паузу, и я замечаю, как грусть в ее глаза. Она опускает взгляд, разглаживая несуществующие складки на своём кардигане.

— Что потом? — спрашиваю, внезапно заинтригованная. Мама редко говорит о времени после смерти отца.

— Потом могла бы быть жизнь, Рания, — отвечает она просто, поднимая глаза. В них все еще плещется печаль и тоска. — Я не стала снова выходить замуж, но это не значит, что у меня не было ухажеров. Только дурочкой. я была, что думала о мнении других. Думала как то будет выглядеть со стороны. А надо было думать о себе, только поздно, дочка. Надо было жить свою жизнь так как считала правильным я сама, а не ориентроваться на чужое мнение. За меня мою жизнь никто не проживет ведь. И никто не станет счастиливым за меня. Только я сама….

Моё сердце пропускает удар, а рот приоткрывается от шока. С лица уходят все краски, когда до меня доходит смысл её слов. Моя мама и вправду всегда вела строгий и благочестивый образ жизни. А теперь она признается, что поступала… не по сердцу.

Я смотрю на неё новыми глазами, словно вижу не свою мать, а совершенно другую женщину — с собственными желаниями, страхами и радостями. Женщину, которая прожила свою жизнь не так, как считала нужным, а оглядываясь на чужое мнение.

— Почему ты никогда не рассказывала? — спрашиваю, ощущая странную смесь горечи и… разочарования?

Мама пожимает плечами.

— Ты никогда не спрашивала, — отвечает она просто. — И потом, когда ты была замужем, тебе это знание ни к чему было. А когда вы с Рамазаном разошлись, ты была слишком погружена в своё горе, чтобы слушать истории старой женщины.

Её слова заставляют меня почувствовать укол стыда. Неужели я была настолько поглощена собой, что не видела, как жила мама все эти годы? Мысль отзывается болью где-то глубоко внутри.

— Прости, — говорю тихо, опуская глаза. — Я должна была…

— Нет, — она прерывает меня, слегка сжимая моё колено. — Никаких "должна была". Всему своё время. И сейчас — твоё время начать жить для себя. Так что завтра ты наденешь своё лучшее платье и пойдёшь на ужин с Самиром. Ты будешь жить так как подсказывает и хочет твое сердце, а не делать так, чтобы одобрили другие люди. Ты не будешь совершать моих ошибок, дочка.

Её тон не оставляет места для возражений, и я невольно улыбаюсь, чувствуя, как внутри разливается тепло. Может быть, она права? Может быть, действительно пришло моё время?

— Вот так-то лучше, — мама кивает, видя мою улыбку. — А теперь доедай плов, пока он совсем не остыл.

Она встаёт и идёт к плите, где на медленном огне подогревается чайник. Её движения лёгкие, почти танцующие, несмотря на возраст. И в этих движениях я вижу отголоски той женщины, которой она была в молодости — и той, которой остаётся до сих пор, когда никто не видит.

— Мама, — окликаю её, чувствуя, как в груди разливается нежность. — Спасибо.

Она оборачивается, её глаза мягко блестят в полумраке кухни:

— За что, дочка?

— За то, что ты такая, — отвечаю, не в силах выразить всю глубину благодарности. — За то, что позволяешь мне быть такой, какая я есть.

Она подходит и целует меня в лоб, её губы сухие и тёплые.

— Всегда будь такой какой хочешь. Это твое право, — шепчет она. — А теперь ешь. Завтра важный день.

И я ем, чувствуя, как с каждым кусочком внутри растёт уверенность. Завтра действительно важный день. Первый день моей новой жизни.