Таш любит Толстого (ЛП) - Ормсби Кэтрин

В девятом классе я вступила в школьный альянс геев и гетеросексуалов. Тогда я представилась «союзником». На одном из прошлогодних собраний Тара Роудс заметила: «Союзники это важно. Без них альянс не был бы альянсом, а значит, не было бы буквы “А” во всех наших аббревиатурах!» (прим. пер.: сокращение LGBTQIA включает слово “asexual”, но многие считают, что это значит “ally” — союзник). Мне тогда захотелось встать и закричать: «Эта буква расшифровывается иначе! Я здесь, я существую, и запуталась во всем не меньше вашего!» Но я, конечно, промолчала, потому что мне не хотелось раскрывать свою тайну в школьном классе, который пах средством для мытья доски. А неосторожная фраза Тары беспокоила меня еще много месяцев. Из-за нее мне казалось, что никто не признает существования людей вроде меня. Что мы как бы не в счет. А если нас даже в этом чертовом альянсе не принимают всерьез, куда мне с этим пойти?

— Таш? — я молчала так долго, что Джей перестал улыбаться. — Прости, не хотел тебя смутить.

— Все в порядке, я просто думала, что было бы и правда гораздо дешевле делить с кем-нибудь комнату. Только… ну, не с Джорджем. Знаешь, Тони одно время тоже хотел поехать, но, похоже, предпочел купить новый синтезатор.

— Да, он любит музыку, — Джей внимательно рассматривает стойку с шарфами, стоящую прямо у меня за плечом.

— Дже-е-ей, — неуверенно тяну я, — слушай, это, конечно, совершенно не мое дело, но…

Джей кривится:

— Я не хочу говорить… о… ну, об этом.

Я быстро киваю:

— Хорошо.

— Просто… ты - подруга Джек, а он - ее бывший, так что мне неудобно обсуждать это с тобой.

Он совершенно прав. Не знаю, зачем я вообще подняла эту тему. Вернее, вот зачем: каждый раз, когда Джей и Тони играют в одной сцене, Джей становится похож на маленького большеглазого щеночка, который ждет, что Тони погладит его по голове и назовет хорошим мальчиком. Даже на записях, как бы Алекс и Вронский ни наседали друг на друга, в глазах Джея плещется капелька тоски. Может быть, ее видно только мне. Так или иначе, смотреть больно.

— В смысле, он мне правда очень нравится, — продолжает Джей, хотя мы, вроде, уже договорились этого не обсуждать. — И, думаю, все, кроме него, давно все поняли. Но я не хочу испортить нам съемки. Я обожаю Джек, она реально крутая. У нас и так та еще путаница творится со всей этой сетевой шумихой, уходом Клавдии и Джорджем… ну, с Джорджем всегда сложно.

Он очень точно перечислил все мои поводы для бессонницы.

— Знаю, знаю, — продолжает Джей, хотя я его за язык не тяну. — Еще я просто боюсь, что Джек меня убьет. Мне иногда кажется, что она из тех, кто способен совершить убийство и не попасть под подозрение.

— Она может, — не подумав, соглашаюсь я.

Лицо Джея перекашивает почти до неузнаваемости.

— Слушай, ты прав, — добавляю я. — Это правда слишком странно.

Джей запихивает рубашку обратно на полку.

— У них с Тони все было всерьез?

Я вспоминаю все наши с Джек долгие телефонные разговоры за месяцы, пока они встречались, все ее слезы и восторги. Я вспоминаю всю музыку, которую Тони кидал ей, а она, соответственно, кидала мне. Все песни о любви, которые Тони посвятил ей, и все песни о расставании, которые она написала о нем. Вспоминаю тот декабрьский вечер, когда Джек поздно-поздно зашла ко мне, заползла в постель и рассказала, что они с Тони впервые спали вместе. Через два месяца они расстались.

— Ну, ты видел их, когда они встречались, — отвечаю я наконец.

— Это все-таки другое. Вы никогда не теряете делового настроя во время съемки.

Отрадно это слышать. Мы всегда стремились к профессионализму. Все эти месяцы после расставания Джек и Тони, как правило, просто игнорировали друг друга, а не ругались на глазах у всей команды.

— Тогда да, я бы сказала, что у них все было всерьез. Почти дело жизни и смерти.

— Может, вопрос?

— В смысле?

— Кажется, правильно говорить «вопрос жизни и смерти».

— Плевать.

— Не совсем.

— Джей, может быть, тебя интересуют наши шарфы? Ты как-то подозрительно долго на них смотришь.

— Что? А, нет, прости, — Джей мотает головой и проводит рукой по лицу. — Прости, нам, наверное, действительно не надо это обсуждать.

Я тыкаю пальцем ему в щеку:

— Так и прекрати это обсуждать.

На лицо Джея возвращается долгожданная улыбка.

— Надо бы почаще видеться. В смысле, кроме съемок. Я так скучаю по временам, когда мы виделись просто так…

— Я тоже. Что-то мы совсем забегались с этим сериалом.

— Включи это в расписание съемок. Обязательные сеансы простого общения.

— Хм, как заманчиво...

Джей не обращает внимания на мой сарказм и с обаянием кандидата в президенты произносит:

— Если веселье не идет к тебе, иди к веселью!

— Надеюсь, однажды кто-то напишет это на огромной мраморной доске и подпишет твоим именем.

Джей берет одну-единственную клетчатую рубашку:

— Думаю, я готов расплатиться.

Я натягиваю деловое лицо и одобрительно киваю:

— Прекрасный выбор. Вам в ту сторону.

***

— Бабушка, ты нас слышишь?

Изображение на экране дрожит и пропадает, голос бабушки Янг вырывается из колонок хриплыми рваными порциями. Иногда ее слова сложно разобрать из-за новозеландского акцента, но сегодня всему виной чисто технические проблемы.

Мы проговорили по скайпу с дедушкой и бабушкой Янг уже около часа, и вдруг изображение замерло. Сегодня мы сидим перед компьютером втроем. Клавдия ушла из дома до ужина, никого не предупредив, и лично я страшно на нее зла. Клавдия знала, что мы собираемся им звонить. Знала и сознательно сбежала.

Я считаю, что дедушка с бабушкой это святое, потому что они старые и нельзя сказать наверняка, не станет ли этот разговор последним. Целуя бабушку Зеленку в щеку на парковке в «Олив-гарден», я не знала, что целую ее в щеку последний раз. Это был совершенно обычный вечер. Бабушка Зеленка обняла меня за талию и наказала мне быть хорошей девочкой, а потом они погибли в автокатастрофе по пути домой.

Так что этим самым вечером Клавдия может лишиться последнего разговора с бабушкой и дедушкой Янг. Я тоже не писаю кипятком от новостей про ребенка, но я не собираюсь отыгрываться на дедушке с бабушкой.

Я пытаюсь отбросить свою обиду: не то чтобы Клавдия этого не заслуживала, просто я не хочу, чтобы злость отражалась у меня на лице. Хотя, конечно, при таком соединении дедушке с бабушкой еще повезет, если они рассмотрят, где я стою.

— Мам? — кричит моя мама в сторону экрана. — Мам, если ты нас слышишь, мы сейчас отключимся и попробуем снова.

Когда она нажимает на отбой, папа молитвенно складывает руки и умоляет:

— Можно мы скажем, что у нас интернет вырубился?

В этом еще одно большое различие моих родителей. Мама обожает длинные разговоры. Она расспрашивает о всяких мелочах, вроде того, что дедушка с бабушкой сегодня делали и что они едят на завтрак. Она спрашивает, как они себя чувствуют, и что они об этом думают, и как относятся к этим мыслям. Папа тоже любит поговорить, но он предпочитает громкие, оживленные разговоры о спорте или политике. Когда мы созваниваемся с дедушкой и бабушкой, инициатива, понятно, принадлежит маме, так что мы говорим долго и с удовольствием, не говоря ни о чем конкретном и не приходя ни к каким выводам. Они уже знают про мамину беременность, так что минут двадцать разговор был довольно интересным - хотя я сидела и тихо закипала, потому что как они могут обсуждать нового внука так, будто это не страшное несчастье? Но после этого напряжение пошло на спад, и к тому моменту, как пропала связь, бабушка уже жаловалась на мозоль на левой пятке.

Я стойко переношу этот вынос мозга просто потому, что, опять же, дедушка с бабушкой это святое. Ну и еще чуточку ради мамы, потому что она все время повторяет, что это по ее вине мы так плохо знаем дедушку с бабушкой. Мы говорим с ними по скайпу и приезжаем на две недели каждые пять лет. Вот и все. И маму это беспокоит. Настолько, что по ночам она тихо плачет, сидя перед телевизором.