Никогда_не... (СИ) - Танич Таня

— Эмелька, это она несерьёзно… Она уже сто раз пожалела о своих словах, — опять же, узнавая Наташку в каждом слове, которое может быть сказано в запале, я снова понимаю, каких дров она способна наломать, когда ее несёт.

— Да я знаю, теть Поль, — голос Эмель дрожит, воспоминания о сказанном матерью ломают ее напускную взрослость и спокойствие. — Но мне-то… Мне от этого не легче. На меня всю жизнь половина родни как на чумную смотрит… Да ты и сама знаешь. На хутор ездить нельзя — прадеду Гордею я не такая, из турков, а он турков не любит… Родня отца со мной тоже не общается, потому что живу неправильно, непокрытая хожу, Аллаху ихнему не молюсь и все такое. А тут еще и мама — не дочка ты мне… Даже она от меня отказалась. Пусть несерьёзно. Пусть в запале. А я… я не могу этого ей забыть, теть Поль. Ну, я и ушла, к Дэну. Дверью хлопнула и ушла, только телефон взяла с собой. И не вернусь к ним. Не хочу. Надоело потому что. А Дэн меня сразу принял и никуда не выгонял. Хоть один человек есть, кому я… я такая.

Я очень хочу ей сказать, что она «такая» не только для Дэна, что в ее жизни будет еще много людей, кто будет ею восхищаться без всяких задних мыслей. Что родители иногда говорят то, что ранит и бьет сильнее, чем слова всех посторонних вместе взятых — а потом съедают себя заживо, не имея возможности вернуть время вспять.

Вот и Наташка — теперь ясно, что караулила у кофейни она совсем не меня, а Эмельку, и что так набросилась потому, что не смогла сдержаться — я вернулась в ее жизнь после восемнадцати лет молчания, совратила ее брата и украла у нее дочь. За такое она, учитывая ее состояние, могла и убить. И мне действительно повезло. Повезло, что меня нашёл и вытащил Дэн, что все обошлось травмами и синяками, может парочкой вывихов, но побои заживут и затянутся. Как затянется обида Эмельки на мать, как заживет возмущение и злость ее семьи на меня и Артура.

Но всё это несказанным остается только в моих мыслях, ставшими похожими на мягкий кисель, и обрывки рассуждений перекатываются по ним легко, как пух, пока мои веки тяжелеют все больше и больше.

И, слегка прислонившись к чему-то мягкому — то ли это спинка стоящего рядом кресла, то ли плечо Эмель, я ненадолго забываюсь.

Мое сознание требует полнейшего спокойствия, чтобы немного восстановиться.

Просыпаюсь я очень быстро. Так быстро, что снова не могу понять, что это было — сон или неглубокий обморок. Кажется, прошла буквально минута, я даже не успела забыться. Мне не нужно вспоминать, где я и что случилось, почему все тело будто налилось свинцом.

Я сижу в плетёном кресле, в том самом, которое выбрала у самого уединённого столика во время первого свидания в этой кофейне с Артуром. Кажется, это было так давно, совсем в другой жизни. И Артур тоже здесь, как тогда. В первые секунды я совсем не удивляюсь, воспринимая его появление как отголосок беззаботных дней, когда мы только познакомились, и главной проблемой между нами было то, что он читает меня как открытую книгу, а я — совсем не могу его разгадать.

А может, это всё-таки сон? Еле-еле ворочаюсь и не могу сдержать стон боли, которая становится сильнее, простреливает плечо, как будто наказывая за попытку двигаться.

— Стой… Не шевелись. Постарайся не шевелиться, — произносит Артур едва слышно — и я пробую потрясти головой, чтобы понять, это у меня уши заложило, или он на самом деле так тихо говорит.

Тут же понимаю, что это абсолютно идиотская идея — от попытки тряхнуть головой ощущение, что мне в мозг воткнули две раскалённые спицы и медленно их там проворачивают, становится таким сильным, что я даже не слишком громко вскрикиваю, когда Артур делает неожиданно быстрое движение, на которое болью отзывается уже рука, а конкретно — ладонь и большой палец.

— Ай!

Как же у меня болит все тело. Сейчас бы я с удовольствием стала бесплотным ангелом и парила бы над миром, невидимая и святая. Хотя, какая уж тут святость, вовремя вспоминая, за что меня отдубасили, думаю я.

— Все-все. Потерпи немного, — его голос по-прежнему тихий и, кажется, немного дрожит, поэтому он не решается говорить громче. — Все… заживет, Полин. Обещаю. Все заживет. Дэн! — резко зовет Артур. — Бинты и скотч давай, сколько ещё ждать?!

— Скотч — это виски, да? Я не против, если что, — у меня даже получается шутить. Только губы надо не открывать и смеяться как бы… внутри себя. Даже польза есть от такой ситуации — как никак, а новые навыки.

— Нет, не виски, — Артур хочет улыбнулся в ответ, но вместо этого из груди у него вырывается долгий и прерывистый вздох, а я только сейчас замечаю, какие раскрасневшиеся и воспалённые у него белки глаз. — Мы его с тобой… потом. После больницы выпьем. Как выздоровеешь. Отпразднуем.

Почему-то ему тяжело говорить со мной, и мне это очень не нравится. Он что, сердится иди злится?

— Я тебе пальцы вправил, — принимая от возникшего тут как тут Дениса то, что просил, обьясняет Артур, пригибая голову и начиная какие-то манипуляции, которых я не могу видеть. В отличие от него, если я пригну голову, мой мозг расплавится от боли и вытечет наружу через глаза. Вернее, через один глаз. Второй у меня окончательно заплыл.

— Вроде перелома нет… Не знаю… хотя с мизинцем я не уверен, — он продолжает что-то делать с моей рукой — то ли приматывать пальцы к пальцам, то ли к бинту.

— Ты что делаешь?

— Надо зафиксировать… Тогда быстрее активность восстановится.

— Какая активность?

— Двигательная.

Он знает, что делает, он же теннисист — думаю я, чтобы отвлечься. А вот если бы занимался боксом, смог бы заодно определить, есть ли у меня сотрясение.

Не выдержав глупой иронии этой мысли и в целом ситуации, я снова начинаю давиться внутренним смехом, чем привлекаю внимание Артура.

— Что такое? Тебе хуже?

— Да нет… Куда уже хуже, — тут я начинаю смеяться в голос. Пусть это больно — я не могу молчать, не могу сдерживаться. Слишком все происходящее вокруг меня схематично-деревянно. Может, у нас обоих еще шок не прошёл?

А я хочу чувствовать, пусть даже боль. Меня пугает странное спокойствие Артура, то, как он реагирует — механически, собранно, почти безэмоционально. Ведь он не такой. Совсем не такой.

Зачем он закрывается? Он злится на меня? Конечно, я же все сделала не так, как договаривались… А он предупреждал с самых первых встреч — в городе может быть опасно. Но я не слушала и не верила ему, считая, что он просто сгущает краски. И вот — Артур оказался прав, а я…

Сама не замечаю, как от смеха перехожу к слезам — оцепенение и шок отпускают, как только я прекратила себя сдерживать, и теперь я реву, уткнувшись Артуру в плечо, а он придерживает меня, легко и аккуратно, чтобы не прикасаться слишком сильно. Он тоже бывал в таких переделках и хорошо знает, как может быть болезненно любое прикосновение.

— Прости, — невнятно бормочу я — от слез начинает снова болеть голова, только не острыми вспышками, как от потряхиваний, а муторно и глухо, и говорить не очень-то и хочется. Но надо. Я должна сказать так, чтобы он меня услышал и не винил себя ни в чем. — Я всё не так сделала. Вообще… всё…

— Ты что… Полина… За что «прости»? Не выдумывай, — он успокаивает меня убаюкивающим голосом, и из него уходит та звенящая напряжённость, тот автоматизм, которые испугали меня с самого начала.

— Я не выдумываю. Я была неправа. Ты предупреждал. С самого первого дня предупреждал. А я не слушала и выделывалась. И вот… довыделывалась… — делаю лёгкое движение, чтобы он меня отпустил и показываю одним глазом на пачку салфеток. Артур тут же подаёт мне одну, и я пытаюсь взять ее другой, не перемотанной рукой, но он сам вытирает мне слёзы, еле-еле прикасаясь к лицу.

— Ты ни в чем не виновата.

— Нет. Виновата.

— Ты ни в чем не виновата! — громко и со злостью прерывает меня он и, приподнимаясь, отходит к противоположной стене, на ходу резко отбрасывая салфетку.

— Даже если бы ты что-то и сделала… Даже если бы ошиблась. Как бы кто ни облажался… Такого не должно быть!