Бог Боли (ЛП) - Кент Рина

Я сопротивляюсь желанию улыбнуться ее абсолютно комичному выражению лица и открываю свою воду. Это первый раз, когда я вижу, как кто-то проявляет свои эмоции настолько открыто, что это становится немного пьянящим.

Так забавно провоцировать или будоражить ее, просто чтобы увидеть заметные изменения на ее лице.

Мы едим в тишине, или, скорее, я ем, а потом пью воду почти одновременно.

Тем не менее, я жду, когда мирная фаза закончится на «три, два и один».

— Я думала, что это будет свидание, но, видимо, я просто накормила тебя. Может, мне не стоит включать в меню что-нибудь из еды в будущем?

Тебе не стоит ничего готовить в будущем.

Но я не говорю этого и, закончив с первым блюдом, перехожу к фрикаделькам.

Анника все еще держится за свой салат.

— Я хотела спросить тебя, почему ты так любишь еду? Вообще-то, я не знаю, действительно ли ты получаешь от нее удовольствие или тебе просто нравится сам процесс.

Я проглатываю полный рот не менее ужасных фрикаделек и поднимаю голову.

— Почему ты спрашиваешь?

— Я хочу узнать тебя получше.

А что тут узнавать?

Познакомившись с ее характером, я не сомневаюсь, что она сбежит при первых признаках темноты.

Она не убежала от тебя вчера. Или позавчера.

Я игнорирую этот тоненький голосок и бормочу:

— В этом нет необходимости.

— Нет. Это не тебе решать. Хотя я не уверена, кто мы друг другу, я уверена, что мы что-то из себя представляем, и правила говорят, что мы должны открыться друг другу. Так что лучше расскажи мне, а то я тебя достану.

Я поднимаю бровь.

— Ты меня достанешь, да?

— До смерти, мистер. Можете на это рассчитывать. Я не иначе как настойчивая. На самом деле, настойчивость, наверное, должно быть моим вторым именем.

— Почти уверен, что это должно быть ужасно, — ворчу я. Она ухмыляется, и я сужаю глаза. — Что?

— Ничего. Мне нравится, что у тебя есть чувство юмора, каким бы сухим оно ни было.

— Ты только что назвала меня сухим, отродье?

Она прижимает руку к груди в чисто издевательской реакции.

— Ты только что назвал меня отродьем?

— Осторожно, а то я могу начать считать.

Она поджимает губы, и легкий рывок поднимает ее плечи. По крайней мере, обещание боли подействовало на нее.

Пока что.

Я делаю глоток воды и смотрю на здания вдалеке.

— В моем детстве было время, когда я чуть не умер от голода. С тех пор в моем желудке всегда было ощущение черной дыры, которую невозможно заполнить или насытить, поэтому, когда есть еда, у меня возникает потребность просто... поглотить ее всю.

Ее вилка ослабевает, и она смотрит на меня щенячьими глазами.

Невинными глазами.

Которые мне хочется снова и снова наполнить слезами.

— Твои родители знают об этом?

— Они спасли меня от вечного голода.

— Мне жаль...

— Не жалей меня, иначе это будет последний раз, когда я делюсь с тобой чем-либо.

— Ты прав. Мне жаль. У меня не было повода жалеть тебя, да я и не хотела. Сопереживать просто естественно для меня. Но клянусь Чайковским, я больше так не буду.

Я знал много людей. Некоторые из них скрытны как черт, другие фальшивы, некоторые настоящие, но все они, без сомнения, скрывают частичку себя.

Анника — единственная, кто так откровенно рассказывает о себе. То, что вы видите, это буквально то, что вы получаете — почти всегда.

У меня есть чувство, что я могу вытащить тьму, скрывающуюся под поверхностью, если копну глубже и потяну сильнее.

Факт остается фактом: она единственная, кто признает, что поступает неправильно, не утруждая себя оправданиями.

И мне это, пожалуй, даже слишком нравится.

Она ставит передо мной третье блюдо, пасту.

Я беру его, проглатываю соленый, как блин, кусочек, затем опираюсь на руку с тарелкой на коленях.

— Что у тебя с Чайковским?

Она сияет, ее лицо светлеет, как будто она встретилась со своим кумиром.

— Он мой Бог. Знаешь, как люди поклоняются Иисусу, Аллаху и Будде? Я слушаю балеты, концерты и симфонии Чайковского. Они дают мне ту же духовность, к которой стремятся религии. Это началось, когда мне было года четыре, и мама повела меня на мой первый балет. Я плакала, глядя на «Лебединое озеро», и потерялась в гениальности Чайковского. Как только мы вернулись домой, я сказала ей: «Нам нужно поговорить, мама. Я решила, что обязательно стану лебедем, когда вырасту, так что убеди папу и сделай так, чтобы это случилось. Пожалуйста.».

Я скольжу вилкой по тарелке, не доедая. Не то чтобы я так уж ненавидел соленое, но ее рассказ мягким, энергичным голосом развлекает больше, чем еда.

Это впервые.

— Я полагаю, она сделала это? — спрашиваю я без всякой другой причины, просто чтобы поддержать ее разговор.

— В самом начале? Она была категорически против. Дело в том, что я узнала об этом, когда выросла, от маминого любимого охранника и лучшего друга Яна — кстати, он оказался наименее любим папой, потому что папа может быть мелочным и ревнивым. В общем, мама была знаменитой прима-балериной в Нью-Йоркском городском балете, но ее карьера внезапно закончилась. После этого она возненавидела всю эту сцену и начала смиряться с окончанием карьеры, только когда я была маленькой, поэтому она и привела меня на это шоу в первую очередь. У нее там были друзья — известные режиссеры, хореографы и балерины. Тем не менее, она не хотела, чтобы я испытала эту жизнь. Поэтому вместо того, чтобы помочь мне убедить папу, он должен был убедить ее. Шокирующе, я знаю. Сама не могла в это поверить. В конце концов, все получилось, и она согласилась разрешить мне начать посещать занятия через несколько месяцев после моего первого похода на балет. — Она вздыхает и потягивает свой сок. — Я была так уверена, что хочу быть балериной. Мне даже удалось попасть в несколько шоу в старших классах, и у меня все получалось, но мама убедила меня попробовать поступить в колледж на год, изучить искусство с академической точки зрения и посмотреть, может быть, оно мне понравится больше, чем балет. Я согласилась больше ради приключений, чем ради чего бы то ни было, и возможности хоть на время покинуть бдительный взгляд папы. Я не уверена, какой из вариантов мне нравится больше. Я решу в конце года. — Она поднимает голову, глаза расширяются. — Извини за это. Я увлеклась, наверное.

— За что?

— Ты... не скажешь, что я слишком много говорю?

— Ты действительно слишком много говоришь.

— О.

— Я привык к этому.

— О.— А вот это уже с ухмылкой. — Но, знаешь, мне кажется, что я слишком много говорю рядом с тобой, потому что ты говоришь слишком мало. Кто-то должен заполнить тишину.

— Почему она должна быть заполнена?

— Разве это не человеческая природа — общаться и устанавливать связь?

— Не все люди одинаковы.

— Это правда. Я раньше не знала, что существует твой тип.

— Мой тип?

— Выглядит как принц, а вкусы как у дьявола. Это застало меня врасплох и ослепило до смерти.

Мои губы кривятся в ухмылке.

— Вкусы дьявола, да?

— Да, ты видел свое лицо, когда причиняешь боль — подожди минутку, ты улыбаешься? — она достает свой телефон и делает, кажется, тысячу снимков, долгое время после того, как я возвращаюсь к своему пустому лицу.

Тем не менее, она ухмыляется, выглядя довольной своим достижением, пока листает свой телефон.

Я сдвигаюсь на своем месте, чтобы уменьшить внезапное уплотнение под поясом.

— Ты сказала, что ненавидишь боль. Это все еще так?

— Абсолютно. Кто хочет испытывать боль? — она все еще сосредоточена на своем телефоне.

Моя челюсть сжимается, и я крепче сжимаю контейнер. Я думал, что она придет в себя, если я буду помягче с ней вначале, но, возможно, я зря трачу время с кем-то, кто хочет только ваниль.

Но я не мог ошибиться в ее вкусах.

У Анники есть внутренний садист, который время от времени проявляется, особенно когда она не обращает внимания.