Гнев изгнанника (ЛП) - Джей Монти

— Нет, — бормочу я, заставляя себя подняться с пола. — Застегни штаны. Я обещала Эзре заехать к Тилли.

— Фи…

— Я в порядке, Атти, — перебиваю его я, но в моем голосе слышна тихая мольба, когда я добавляю: — Правда.

Он не упрекает меня во лжи, хотя мы оба знаем, что она висит между нами, как тяжелая тишина, заполнившая комнату. Без лишних слов мы выходим к моей машине, и между нами царит тишина.

Когда двигатель ожил и мы отъехали от мотеля, я не могла отделаться от ощущения, что мальчик, написавший эти слова, так и не сбежал из комнаты 13. Но его боль, нацарапанная на грязных обоях, нашла выход.

И благодаря этому сегодняшняя ночь кажется достойной этой боли.

— Ты можешь быть, блять, еще громче? — шиплю я, поворачиваясь и злобно глядя на Рейна, который неуклюже спотыкается об стену.

Уже немного за полночь, и мои надежды не разбудить родителей тают как снег на солнце. Надо было согласиться на помощь Атласа, а теперь мне приходится в одиночку разбираться с этим пьяным ребенком.

Рейн падает и приземляется на крошечный бархатный диванчик у входа. Он скрипит под его весом и выглядит нелепо маленьким под его огромным телом. Он смеется сам над собой, пытаясь снять с ног кроссовки.

Вселенная, дай мне сил, пожалуйста.

Желая как можно быстрее и тише уложить его в постель, я подхожу и опускаюсь на колени, холодный мрамор давит на кости сквозь мягкий персидский ковер. Запах табака и алкоголя обволакивает его, как цунами, смешиваясь с легким ароматом дорогих духов, упорно держащихся на его одежде.

— От тебя воняет, — бормочу я, пытаясь распутать узелки на его шнурках.

Он насмешливо фыркает, откидывая голову на стену и прищуривая глаза.

— Марихуана – круто, а сигаретный дым – уже перебор?

За этими стенами он не тот эгоцентричный придурок, за которого все его принимают. Обычно острые черты лица Рейна смягчаются. Он слегка поворачивается, и его широкие плечи еще глубже погружаются в диван. Дорогая ткань словно поглощает его, пытаясь впитать в себя весь беспорядок, который он устроил сегодня вечером.

Этот парень – не Принц Разбитых Сердец и не горячий футболист из Пондероза Спрингс.

Сейчас он просто мой брат.

— Никотин пахнет раком легких. Трава пахнет бегством от реальности.

Я вытаскиваю шнурок и снимаю его правый ботинок. Его мягкий стук о пол заглушается толстым ковром.

— Ты говоришь бессмыслицу.

— Вселенная не обязана быть для тебя понятной. Если космос никому ничего не должен, то и я тоже.

Рейн снова смеется, его широкие плечи дрожат от напряжения. Звук эхом разносится по тихому, просторному помещению, отскакивая от высоких потолков и богато украшенных карнизов.

— Ты ненавидела носить обувь.

— Что? — спрашиваю я, поднимая глаза на его знакомую кривую улыбку.

— Когда ты была маленькой, ты отказывалась носить обувь, — он указывает на пол, его голос немного невнятен. — Пока твой замечательный старший брат не сказал тебе, что она дает тебе суперсилу.

Не в силах сдержаться, я улыбаюсь, снимая его левый кроссовок. Поношенная кожа теплая в моих руках, и я бросаю его за спину ко второму кроссовку.

Я прочищаю горло и говорю протяжным голосом:

— Сначала левый ботинок, и ты сильный, как лев. Теперь правый, и ты быстрый, как пчела.

Когда меня удочерили, ему было пять месяцев. Я была его маленькой поклонницей, и он, сам того не подозревая, учил меня. Я повторяла за ним все, что он делал: его первые шаги, первые слова и все остальное, что он делал впервые.

Всему, что я знаю, я научилась у Рейна.

— Я влюбился сегодня вечером, — объявляет он, голос его приглушен, когда он падает лицом вниз на кровать, полностью одетый и совершенно не заботясь о мире. Серое одеяло смялось под ним, и шелест ткани наполнил тихую комнату.

Я насмешливо фыркаю, прислонившись к дверному косяку со скрещенными на груди руками.

— Ты каждый раз влюбляешься, придурок.

И это не преувеличение. Он любовный развратник. Каждый день, три раза в сутки, он влюбляется. И именно поэтому женщины не могут от него отвязаться. Их привлекают его неустанные заявления о том, что каждая новая девушка – та самая.

— Нет, — стонет он в подушку. — Она та самая. Она – моя.

Я выдыхаю, наполовину смеясь, наполовину вздыхая, и подхожу к изножью его кровати. В комнате полутемно, ее освещает только мягкий свет луны, проникающий через тонкие занавески и окрашивающий все в голубоватый оттенок.

Я беру одно из одеял, беспорядочно брошенных на пол у кровати, и накрываю им его тело.

— Как скажешь, Казанова.

Когда я ухожу, он уже тихо храпит, его дыхание ровное и спокойное.

Тихо вздохнув, я выхожу из его комнаты, дверь тихо закрывается за мной. Винтовая лестница скрипит под моим весом, когда я спускаюсь, каждый скрип эхом разносится в тишине ночи. Тьма давит на меня, слабый свет из окон не может ее рассеять, и на мгновение кажется, что сам дом затаил дыхание.

Когда я дохожу до кухни, меня окружает знакомый запах кофе и остатки ароматов ужина, принося небольшое утешение в тишине. В комнате полутемно, единственный источник света – мягкое зеленое свечение часов на плите, отбрасывающее длинные тени на столешницу.

Я беру стакан, его прохладная поверхность гладкая и успокаивающая на ощупь, и наполняю его водой из-под крана. Шум воды – единственный звук, ровный и успокаивающий, возвращающий меня в настоящее. Но когда я подношу стакан ко рту, что-то привлекает мое внимание – слабый шум, едва слышный в тишине.

Я напрягаю слух, пытаясь уловить приглушенные голоса. Я с недоумением хмурю брови и ставлю стакан на столешницу. Осторожно, на цыпочках, скользя носками по прохладному кухонному полу, я направляюсь к источнику шепота.

Тяжелые деревянные двери отцовского кабинета приоткрыты, и в коридор проникает полоска золотистого света. Я останавливаюсь у порога, сердце колотится в груди, и я заглядываю в небольшую щель.

— Я судья, Сэйдж. Я представитель суда. Мы можем открыть ему доступ к трастовому фонду сегодня вечером.

— И что потом? Позволить ему продолжать жить так, как он не заслуживает?

Мои родители стоят перед столом из красного дерева, повернувшись друг к другу, и между ними явно чувствуется напряжение. Я наклоняюсь ближе, чтобы прислушаться.

О чем они, черт возьми, говорят?

— Мы ничего не должны этой семье. Не после того, что они сделали, или ты просто простила их и забыла обо всем?

— Иди к черту, Рук. Мою сестру-близняшку убили. Коралину чуть не продали. Есть целый список дерьма, с которым я буду жить вечно. Никто не забыл, что Стивен Синклер сделал с нами.

Холодный озноб пробегает по моей спине. Обычно мягкие голубые глаза мамы превратились в пламя, прожигающее кости. Я люблю ее всем своим существом, но она также единственная женщина, с которой я всегда буду аккуратна.

Я видела своих родителей такими всего несколько раз. Они любят друг друга… и это можно почувствовать. Можно увидеть искры и огоньки, ощутить их, как тепло костра после долгих зимних месяцев.

Но иногда они обжигают.

— Тогда почему ты так настаиваешь, чтобы Джуд жил в этом доме?

— Джуд заслуживает той помощи, которую мы не смогли дать Истону. Он ни в чем не виноват, а ты не можешь преодолеть свою ненависть к его отцу, чтобы это понять.

При звуке его имени у меня сжимается грудь. В животе нарастает знакомое чувство вины.

Папа на мгновение замолкает, и между ними наступает тяжелая, удушающая тишина.

Этого не может быть, блять, этого не может быть. Джуд не может здесь жить. Он не может.

— Ты забыл, почему занял место судьи и каково это – жить в тени своего ужасного отца? Это ребенок, и он очень похож на тебя в его возрасте, — выражение лица мамы слегка смягчается, она прижимает к себе кремовый кардиган. — Алистер годами пытался стать частью жизни Джуда. Мы все пытаемся жить дальше. Почему ты не можешь?