Если бы не ты (СИ) - Верцун Дарья

В помещение больницы я входила с тяжёлым, просто вселенских размеров, камнем на душе. Марк держался на полшага сзади, но я всё равно чувствовала его поддержку.

— Нам туда, — он указал пальцем в нужном направлении. По длинному, пропахшему хлоркой и лекарствами коридору налево, мимо кабинета физиотерапии и вверх по лестнице с крашенными синей краской перилами на второй этаж. На двустворчатой белой двери со стеклянными вставками висела табличка, оповещавшая, что мы входим в неврологическое отделение семнадцатой неотложки.

— Бахилы, халат надевайте, — на входе в отделение за письменным столом сидела не слишком приветливая медсестра старше средних лет, худощавая и морщинистая, похожа на сушеный абрикос, и с волосами цвета воронова крыла. С первых слов она не вызывала приязни. В общем-то, приветливых медсестёр в наших больницах не так уж много, поэтому данный факт не был неожиданностью. Она кивнула на алюминиевую вешалку на высокой ножке, на которой висело три сменных белых халата; под ней стоял ящик с одноразовыми бахилами. Облачившись в больничную одежду, мы собрались идти дальше, как медсестра снова окликнула нас: — Молодые люди, вы вообще куда?

В отделении было многолюдно. Пациенты, посетители, медперсонал передвигались каждый в своём направлении — кто-то направлялся в столовую, кто-то в процедурную. Старенькую бабушку по коридору везла в инвалидной коляске молодая медсестричка. Подтолкнув каталку к лифту, нажала на кнопку. Двери с характерным звуком разъехались, и девушка втащила пациентку в кабину.

В больнице было столько людей, что мне стало страшно. Неужели, так много людей болеет? Неужели, человеческое здоровье настолько стало уровнем ниже, что только в одном неврологическом отделении по всей видимости нет ни одной свободной палаты?

Марк нацепил полиэтиленовые бахилы поверх кроссовок и выровнялся.

— К Мироновой, — еле слышно ответила я, но эхо разлетелось по мрачному пространству и отразилось от крашенных голубой краской стен, словно я прокричала во весь голос. Дверь одной из палат в дальнем конце коридора скрипнула и громко хлопнула. Седой дедуля в полосатой коричнево-бежевой пижаме прошаркал тапками до другой двери и закрыл её за собой с таким же характерным звуком.

— К Мироновой? — медсестра, перелистнув страницу в своих записях, почесала чётко очерченную тёмным карандашом бровь, а затем, скептически её изогнув, уставилась на меня. Я поёжилась под её неприязненным взглядом. — Та, что в реанимации что ли? Нельзя к ней, — сказала, как отрезала.

— Но…

Марк перебил меня, подняв указательный палец.

— Нам нужно поговорить с доктором Антоновым, — обратился он к ней. — Где мы можем его найти?

Медсестра тяжело вздохнула, и медленно поднялась со стула.

— Он в ординаторской. Сейчас позову.

Доктор подошёл к нам спустя минут десять. Ожидание было тяжёлым и ненавистным, и тянулось целую вечность. Неизвестность убивала, и я снова начала терять самообладание. Марк был рядом во всех возможных смыслах. Без него я точно бы рехнулась. Наконец, невысокий, худощавый, с лёгкой проседью на висках и густыми усами доктор появился в поле зрения. Поправив на носу очки в тонкой металлической оправе, он пожал руку Марку.

— Добрый день, Виталий Романович.

Я тоже поздоровалась с доктором. Он кивнул в ответ.

— Здравствуй, Марк. Ева. Простите, что заставил ждать — мне как раз принесли результаты анализов вашей матери. Пройдёмте в мой кабинет. Нам предстоит серьёзный разговор.

В светлом небольшом кабинете доктор пригласил нас с Марком присесть. Мы устроились на стульях, стоявших по противоположную сторону от офисного кресла врача.

— Я не буду ходить вокруг да около, — Виталий Романович снял очки, положил их на стол и подался вперёд, сложив руки в замок перед собой, — состояние вашей матери критическое. Объясню, что произошло: инсульт — это катастрофа в организме, и происходит она внезапно. Его нельзя предвидеть. В следствие резкого скачка давления в мозговой артерии случилась закупорка — скопление сгустка крови, стенки артерии не выдержали и она, — он развёл пальцами, — разорвалась. Случилось внутримозговое кровоизлияние, или же попросту — гематома, которая нарушает кровоснабжение в мозге. Поскольку это нарушение поддалось лечению далеко не сразу, нервная ткань получила серьёзные повреждения… Не могу сказать точно, чего вам стоит ожидать. Если ваша мать окажется достаточно сильным борцом и выживет, эта болезнь даст ощутимые осложнения в плане нарушения речи, двигательных функций и, возможно, даже психических процессов.

— Если выживет? — я всё ещё была не в силе переварить услышанное. Если мама выживет, то останется инвалидом до конца дней. Это страшно, ужасно и очень больно. Но ещё ужаснее — это звенящее отчаяньем и непроглядной чернотой слово «если». То есть получается, что может быть и другой исход?

Марк слушал доктора внимательно, поджав губы и сведя брови на переносице, но не задавал вопросов. Взглянув на него, я поняла, что всё, что было сказано доктором несколькими мгновениями раньше — озвучено по большей степени для меня. Марк был уже в курсе плачевного положения вещей.

— А что, — удручённо произнесла я, переводя взгляд от брата к доктору, — может и не выжить?

— Теперь всё зависит от ресурсов её организма, Ева, — ответил Виталий Романович. — Мы сделали всё, что от нас зависело: провели экстренное вмешательство, назначили лечение, но было потеряно много времени, поэтому ситуация довольно тяжёлая.

То, что глубоко в душе я знала, насколько плохи дела, нисколько не умаляло тяжести на душе от внезапно свалившихся на голову обстоятельств. Я была подавлена. Отчаянье пробивалось из глубины груди, подобно радиационным волнам, накаляя воздух до предела.

— Вы можете зайти к ней ненадолго, Ева, — сочувственно произнёс он. — Я предупрежу медсестру, что дал добро.

Марк остался на несколько минут в кабинете Виталия Романовича, чтобы обсудить дальнейшие шаги в лечении матери, а я, глухо поблагодарив доктора, вышла из кабинета и отправилась в палату реанимации.

Домой я возвращалась погружённая в свои мысли, раздавленная и сокрушенная. Когда я увидела маму, подключённую к аппаратуре жизнеобеспечения, бледную, худую и постаревшую лет на пятнадцать, я её не узнала. Она лежала на высокой железной кровати, к её тонким рукам тянулись провода, к груди были прикреплены какие-то датчики. Угнетающую тишину нарушало пиканье монитора. Безмолвная, лишённая румянца и присущей ей энергии она не выглядела живой, и это больно било в сердце. Я хотела, чтобы она знала, как я её люблю, хотела, чтобы она знала, что я очень жалею, что не приехала раньше. Опустившись на стул рядом с кроватью, я взяла её холодную ладонь в свои руки и, прижавшись к ней губами, заплакала. Сквозь слёзы рассказывала о своих чувствах, о том, как благодарна ей за жизнь и просила поправиться. Через пять минут в палату вошёл Виталий Романович:

— Ева, время вышло. Поезжайте домой, Вам нужно успокоиться. Приберегите силы, они Вам ещё понадобятся.

Громко шмыгнув носом, я поднялась со стула и бережно уложила мамину руку поверх одеяла.

— Я скоро вернусь, — пообещала я, последний раз пробегаясь взглядом по родному лицу, и направилась к двери. Виталий Романович учтиво пропустил меня, придержав дверь, а Марк, заботливо положив руку мне на плечо, повёл к выходу.

Марк понимал мои чувства, поэтому не пытался со мной заговорить. Он знал: если меня что-то тревожит, изначально я должна разобраться со своими чувствами сама, упорядочить мысли, и уже потом, возможно, меня можно будет вывести на разговор по душам.

Когда машина остановилась у высоких кованных ворот родного дома, струна ностальгии на сердце наконец дрогнула. Я ничего не почувствовала, впервые спустя долгое время ступив на землю родного города, но вид родительского дома вызвал и грусть, и немой восторг одновременно. Последние три года я провела в двухстах километрах отсюда. Память размыла очертания этого вида, смазала цвет кирпича, которым обложен дом, пальцы забыли его текстуру и тепло дерева входной двери. Я не могла вспомнить на какой клумбе росли розы, а на какой разноцветные тюльпаны, и цвели ли ещё старые яблони в саду в последнюю весну моего пребывания здесь. Оказалось, на месте белых роз теперь яркими осенними красками благоухали хризантемы: жёлтые, оранжевые, белые, бордовые; рядом с тюльпанами розовым и фиолетовым пестрили астры, а старые яблони, между которыми в детстве мы с Марком натягивали палатку и любили ночевать летними жаркими ночами, были спилены, и на их месте только приживались низенькие вишнёвые деревья.