Поймать солнце (ЛП) - Хартманн Дженнифер

— Я сейчас вернусь.

Звук ее голоса возвращает меня к реальности. Когда я открываю глаза, она уже на ногах, идет по ковру к двери своей спальни и бесшумно выскальзывает наружу. Через несколько мгновений возвращается с охапкой бинтов и небольшой белой аптечкой. Предметы позвякивают на фоне тишины, когда она кладет их на стол, открывая свой запас мазей, бинтов и влажных салфеток.

Я слежу за ней взглядом в тусклом свете, пока она копается в куче и возвращается на свое место передо мной, устраиваясь на коленях между моих раздвинутых ног.

— Я далеко не медсестра, но раньше ухаживала за лошадьми на нашей ферме, — говорит она мне, протягивая руку, чтобы протереть рану влажной салфеткой.

Я вздрагиваю от прикосновения, но сдерживаю шипение.

— Был один конь, Феникс, который любил попадать в неприятности. Он был вздорным, полным энергии. У него была привычка царапать бока о стену конюшни, и в итоге однажды он получил серьезную рану.

Элла стоит на коленях, ее фарфоровое личико в нескольких дюймах от моего. Пока ее глаза сосредоточены на работе, ее мысли далеко, затерянные в воспоминаниях о лошадином ранчо в Нэшвилле. Мои руки разжимаются, тело расслабляется, тепло ее близости растапливает мои стены.

Или… может быть, у меня нет стен.

Только не с ней.

Она продолжает, ее взгляд ненадолго переходит на меня, а затем возвращается к порезу.

— Я потратила несколько часов, очищая рану. Перевязывала ее. Приготовила смесь из меда, свежей зелени и хлеба, чтобы избавиться от любой инфекции — рецепт мне дал Джона, — объясняет она. — Поначалу Фениксу это не нравилось. Ему не нравилось, что люди суетятся вокруг него. Но со временем… он понял, что я просто пытаюсь помочь. Глупо, но было время, когда этот упрямый конь казался моим лучшим другом. — Легкая грусть проникает в ее тон, когда она меняет окровавленную салфетку на тюбик с мазью. — Лошади были для меня не просто животными. Они были моей семьей. Когда каждый ужасный человек в этом городе сторонился меня, мучил, высмеивал, лошади были рядом. Феникс никогда не смотрел на меня как на чудовище. Я была просто… Эллой.

Я молчу и не двигаюсь, впитывая ее слова, ее прошлое, ее несбывшиеся мечты. Она наносит мазь на мой висок, и крем охлаждает жжение в ране, усиливая мое воодушевление, которое я испытываю, открывая еще одну ее частичку. Сглотнув, я задерживаю свое внимание на ее профиле, запоминая морщинки на ее лбу, когда она сосредотачивается, и изгиб ее губ, когда теплое дыхание касается моей кожи.

Комфорт.

Вот что я сейчас чувствую.

Сидя на этом жестком деревянном стуле без рубашки, в синяках и ссадинах, полагаясь на то, что эта сломанная девушка меня вылечит…

Я чувствую удивительное умиротворение.

Пока она возится с пластырем-бабочкой, я делаю глубокий вдох, и воздух дрожит на выходе.

— Ты, должно быть, очень скучаешь по лошадям.

Она улыбается.

— Я по многим вещам скучаю.

— Как думаешь, ты когда-нибудь снова будешь ездить верхом?

— Надеюсь на это, — бормочет она, уверено прикладывая липкие края пластыря к моей коже. Придвинувшись ближе, она делает паузу, чтобы оценить ряд крошечных мостиков через порез. — После окончания учебы я хочу переехать в северную часть Мичигана. Накоплю денег на фургон и отправлюсь в путь. Мне не нужно многого. Там я найду тихое место, где пущу корни, и со временем куплю себе лошадь. Может быть, даже собственную ферму. Это моя заветная мечта. — Когда пластырь-бабочка закреплен, Элла накрывает рану куском бинта для защиты. — А потом я снова буду ездить верхом.

— Почему Мичиган? — интересуюсь я.

— На самом деле не знаю. Я просто всегда хотела там жить, — говорит она. — У меня такое чувство, что это дом, которого у меня никогда не было. В этом есть какая-то ностальгия, как будто я представляю себе воспоминания, которых не существует. Странно, да? — Ее глаза мерцают в розовом свете лампы. — Я хочу плавать на байдарках летом и лепить снеговиков зимой. Жить на земле. Ездить на лошадях и ловить радужную форель. А в ночь на свой двадцать первый день рождения я хочу поехать в «Национальный парк дикой природы Дикобразовых гор» и попытаться увидеть северное сияние. Это моя большая мечта, а этот парк считается одним из лучших мест для наблюдения во всех Соединенных Штатах.

Интересно, осознает ли она, что улыбается? Совершенно искренняя улыбка появилась на ее губах, а в глазах плещутся мечты и желания.

— Когда у тебя день рождения? — спрашиваю я.

— Двадцатого ноября. — Элла откидывается назад, с торжествующим видом разглядывая дело своих рук. — Вот так. Все готово.

Я провожу пальцами по перевязанной ране. И чувствую, как на моем лице расплывается улыбка, когда этот очаг спокойствия набухает и закипает, создавая нечто почти осязаемое между нами. Дружба в движении.

Танец.

Ритм.

Наши взгляды встречаются, когда я касаюсь краев повязки.

— Спасибо.

— Не за что. — Она прочищает горло и встает, проводя руками по хлопковым шортам. — Ты можешь занять мою кровать. Я буду спать на полу.

— Ни за что.

— Не разыгрывай из себя героя. У тебя дырка в голове. Занимай удобный матрас. — Подойдя к своей огромной кровати и откинув одеяло, она замирает. Затем поворачивается ко мне лицом. — Подожди. Тебе нельзя ложиться спать, если у тебя сотрясение мозга.

Черт.

Усталость всплывает на поверхность, когда я смотрю на ее пушистые одеяла и коллекцию из десяти тысяч подушек.

— Со мной все будет в порядке.

— Нет. Я не дам тебе уснуть. — Ее щеки надуваются, когда она выдыхает воздух. — Давай я найду для тебя рубашку. У меня в шкафу все еще стоит коробка с одеждой Джоны… Я не могла расстаться с его любимыми футболками и толстовками. — Она поворачивается к шкафу. — Они, наверное, пахнут заплесневелым чердаком, так что это не позволит тебе чувствовать себя слишком комфортно. Если только… — Поколебавшись, она поворачивается ко мне лицом. — Странно носить его вещи?

— Нет. Все в порядке.

Похоже, это ее успокаивает, и она открывает шкаф.

Пока Элла роется в коробках, я поднимаюсь со стула и оцениваю свое равновесие. Голова уже не так кружится, и я не шатаюсь из стороны в сторону, поэтому делаю несколько осторожных шагов к кровати. Элла склонилась над шкафом, ее пижамные шорты задрались на бедрах.

И тут я слегка пошатываюсь.

Отвожу взгляд.

— Как ты собираешься не дать мне уснуть? — Когда я присаживаюсь на край ее матраса, то думаю, не слишком ли навязчиво это прозвучало. Я сижу на ее кровати, полуголый, и стараюсь не пялиться на ее изгибы, как извращенец.

К счастью, она не в курсе моих навязчивых мыслей, поэтому не улавливает никаких намеков, когда поднимается и подходит ко мне с белой футболкой в руках.

— Ты недооцениваешь, насколько я могу быть раздражающей.

Я невольно улыбаюсь. Я беру футболку и смотрю на рисунок спереди.

— Винни-Пух?

— Да. — Это все, что она говорит.

Элла отворачивается и начинает возиться со своими распущенными волосами, пока я натягиваю футболку через голову. Она немного тесновата для моих бицепсов, но сойдет. Запах затхлой картонной коробки и легкие нотки шалфея проникают в мой нос, когда я перебираюсь по матрасу к изголовью, скрипя пружинами.

Элла осторожно устраивается рядом со мной.

В голове пусто.

Словно ватные шарики наполняют мой рот, когда я раздвигаю ноги и наши бедра сталкиваются.

Мне восемнадцать, поэтому несложно зациклиться на том факте, что я в постели красивой девушки, хотя с Эллой все совсем не так.

Я чувствую, что на этом этапе между нами вот-вот воцарится неловкое молчание. Мы сидим бок о бок, спиной к изголовью, плечи прижаты друг к другу.

Но я уже должен знать ее лучше.

Девушка тут же начинает петь. Фальшиво и очень ужасно.

Это ее собственное исполнение песни «Рианнон» группы «Флитвуд Мэк», и я думаю, что она действительно пытается быть раздражающей. Голос срывается, слова путаются. Элла наклоняется и поет прямо мне в ухо, устраивая шоу всей моей жизни. У меня мурашки бегут по коже, когда ее дыхание щекочет мочку моего уха каждой чувственной нотой.