Игрушка для хищника (СИ) - Шарм Кира

Срываю сливы прямо с деревьев, — и почему-то меня не покидает ощущение, что здесь должны быть собаки. Так и становится перед глазами образ алабаев. Откуда? Может, просто ассоциации, — в поселке у каждого обязательно есть собака, иначе никак. Ну, и еще, наверное, соседский алабай вспомнился.

Возвращаюсь к дому с жадно бьющимся сердцем, — но, увы, его до сих пор нет. Руки дрожат, уже ни о чем и думать не могу, поэтому решаю хоть чем-нибудь себя занять. Начиная готовить.

И замираю, как натянутая струна, всей кожей, всем естеством почувствовав его возвращение, — даже еще его не слыша.

— Любишь сливовый джем? — наверное, самая дурацкая фраза, которую я могла бы сейчас произнести. Но… Если он решит, что мне нужно уезжать из его жизни, я больше не буду спорить. Я понимаю, что Артур и Тигр — это огромная разница. Я хотела бы сделать все, каждое биение своего сердца отдать, чтобы отогреть его, растопить всю его собственную черноту и мрак, которого в нем слишком много, но… Это ему решать. Не мне.

— Мммммм, — он не прикасается даже, а по всему телу уже разливается просто сумасшедший жар. И страшно, что он дальше скажет. Но он одного звука его голоса голова начинает кружиться.

— Ты опять в моей футболке, — поддевает край рукава, и меня еще больше струной натягивает. Звенеть позвоночник начинает. Еще немножко — и лопну, кажется. — Я же тебе деньги оставил. Съездила бы со Змеем и все бы купила. — дыхание его обжигает кожу на шее, током пробивает, и я непроизвольно откидываю голову.

Ну, — как ему сказать, что даже от дома далеко отойти боялась, ждала его… Каждую минуту ждала и возвращение пропустить боялась?

— Жалко тебе? Футболки? — а голос уже дрожит, и искры в груди взрываются.

— Жалко, — дергает, срывает, а я только руки вверх задираю, как кукла.

— Я же тиран, — я содрогаюсь, ожидая его прикосновения, но он так и не прикасается, а кожа вся уже мурашками, как в ледяной воде покрылась. — Я налагаю вето на футболки. Будешь ходить топлесс в моем доме.

— Твой дом — твои правила? — задыхаюсь от этой сумасшедшей близости на грани. До боли жду его прикосновений. И вытягиваюсь еще сильней.

— Угу. — спиной жар его груди чувствую, у самой руки дергаются, так вцепиться ему в волосы хочется, по плечам скользить, — и только губу закусываю. Сумасшедший он. Или я?

— Только так, Света, — рычит уже хрипло и мочку уха прикусывает, все равно не касаясь, — а во мне все вспыхивает, как от оргазма.

— Горячий?

— А? — я ничего уже не соображаю, — весь мой мир сузился только до ощущения его тела сзади. И до покалываний, кажется, даже в кончиках волос.

— Надо же узнать, люблю ли я джем.

— А… — Боже, это уже похоже на стон. Если он сейчас сделает шаг назад, так и не прикоснувшись я, кажется, сама на него наброшусь. — Нет. Уже нет, — выдыхаю.

Окунает палец в кастрюльку, и по моим соскам проводит. И меня простреливает — насквозь, от горла до низа живота.

Слышу его рваное, с хрипом, дыхание, — и больше ничего вокруг нет. И колени подгибаются, оседать начинаю, — но подхватывает, легонько, одной рукой, и резко усаживает на стол, к себе разворачивая.

— Артур… — стон сам вырывается, — и взгляд этот потерять боюсь, как за него самого, когда в воде была, цепляясь, и голова сама падает вниз.

А он рокочет, как огромная кошка, и в сосок мой впивается, начинает безумно руками по коже моей водить, размазывая этот джем уже везде, не глядя, не разбирая, — по животу, по шее, по шортам…

— Люблю… Джем… — нависает, дергает мои бедра на себя и как будто весь в меня впечатывается. А мне — мало, мне его еще крепче ощутить хочется, так, чтобы до хруста, до боли в ребрах и во всем теле.

Обхватывает грудь и жадно впивается в мою изогнутую для него шею губами. Сжимает сосок, — и меня встряхивает, подбрасывая над столом.

— Сладкая… Какая же ты сладкая… — рокочет, накидываясь на мои губы. — Одуряющая…

Задыхаюсь его дыханием, — и пью его так, как будто в нем весь мой воздух.

С ума схожу от его запаха, — горький табак, смешанный с терпким, мужским.

От губ его, терзающих меня, разрываюсь на осколки. От глаз этих полубезумных, каких у него никогда, кроме прошлой ночи, не видела… И его сердце у моей кожи бьется так сильно, так жадно, как будто этими толчками он уже во мне… В крови моей, в моем пульсе, в моей коже… Везде. И уже не оторвать, не вырвать, — никогда, никак, даже с мясом.

Его язык таранит меня, руки выкручивают соски, он притягивает меня к себе, вбиваясь между ног… А я задыхаюсь. И неосознанно рву ногтями кожу на его шее… Кажется, меня саму сейчас просто разорвет, — и ему даже шорты с меня снимать не нужно…

— Прости, — отстраняется — резко, будто его ударили и не пойму даже, что горит сейчас в его почерневшем взгляде.

— Не сдерживайся, — шепчу дрожащими губами, проводя по его щеке такими же дрожащими пальцами. — Я хочу, чтоб и тебе было хорошо. Бери меня. Делай так, как тебе хочется.

— Эта дорога должна быть плавной и постепенной, — ухмыляется, а я все равно замечаю каплю пота на его виске.

Сдерживается. Даже уже сдерживается, — а мы ведь ничего еще и не начинали.

И, конечно, у меня приятно покалывает в груди — от того, сколько в нем в этот момент заботы, — и в то же время очень хочется узнать, почувствовать, — каков он, когда не пытается осторожничать. Уверена, что это — ураган. И очень хочется, чтобы он меня накрыл. Сметая все планки, оголяя каждый нерв. С ним может быть только так, — он весь такой.

— Не хочу… — задыхаюсь от одного его взгляда, — ненасытного, бешенного, от дыхания с присвистом. — Такого, как есть, — хочу. Артур…

Глаза прикрывает, и его лицо искажается, как от боли. Тяжело ему стихию свою бешенную в себе держать. А все равно — только плавно водит горящими руками по моим бедрам, прожигая меня глазами.

Не выдерживаю, рву его на себя за футболку и спину ногами изо всех сил обхватываю, сжимаю так, что самой больно становится.

И — вот он, — спусковой крючок, после которого нас накрывает до конца.

Секунду смотрит на меня, пристально, начиная дышать еще тяжелее, — смотрит, и как будто бы не видит. Только огонь бешенный в глазах этих. А после… Он набрасывается на мои губы так, что я действительно начинаю чувствовать искры из глаз.

Рвано, жадно, с глухим рычанием, сжимая мою грудь жестко, до боли, — до сладостной боли, от которой все тело моментально вспыхивает, губы кусает, — а я уже изворачиваюсь, как уж на сковородке, и сама не замечаю, как втягиваю его язык в себя изо всей силы, как стону, почти кричу ему в рот, прижимаюсь, трусь о его вздыбленный, дергающийся от моих прикосновений член, — и, кажется, от одного этого улететь готова.

Казалось, это вчера был ураган, — но теперь понимаю, — нет, легкий ветерок только. То, что сейчас, — это просто запредельно. Это бешенство какое-то дикое, нечеловеческое, — и оно все жаднее становится, никак не унять, не насытиться.

Я не помню, как он сорвал с меня шорты, — кажется, просто разорвал вместе с бельем. Не помню, как сам оказался без джинсов. Соски горели от возбуждения, внизу живота все простреливало, а перед глазами поползла пелена, — и ничего сквозь нее не вижу, только взгляд этот его горящий, сумасшедший.

И кричать хочу, чтобы не останавливался, — но только рваные выкрики вылетают из горла. Рву его ногтями, притягиваю к себе и слова связать не могу.

Толкнулся в меня, — резко, так остро, так сумасшедшее заполняя меня всю, без остатка, — и зарычали вместе, одновременно.

Остановился, дойдя до основания, сводя меня с ума этой заполненностью, от которой и больно, и одновременно блаженством простреливает вены, жадно, с прикусами целуя мою шею, резко надавил на клитор, — и я заорала, задергалась так, что, кажется, стол подо мной, должен разлететься в щепки. А я сама… Кажется, я на них уже разлетелась.

Он подхватил меня под ягодицы и начал толкаться внутри, — сильно, бешено, с каждым толчком все сильнее, быстрее, глубже, — и я уже схожу с ума, мечусь под его огромным телом, а каждое его движение меня будто насквозь пронзает. Стол скрипит неимоверно, но этот скрип только подстегивает, возбуждает, — и вот уже сама с дикой ненасытностью начинаю дергаться ему навстречу, скребя ногтями по дереву, распахивая повисшие в воздухе за его спиной ноги как можно шире, — чтобы впустить его глубже, чтобы вошел до основания, уже снова начав судорожно сжиматься вокруг его плоти.